Я никогда не верила в священный характер литературы. Бог умер, когда мне было четырнадцать лет, ничто его не заменило: абсолют существовал лишь в отрицании, подобно навсегда утраченному горизонту. Мне хотелось стать легендой, вроде Эмили Бронте или Джордж Элиот, но я была слишком уверена, что как только мои глаза закроются, не останется ничего, что послужило бы опорой этим мечтам. Я умру и исчезну вместе со своей эпохой: не существует двух способов умирать. Я хотела, чтобы меня читало много людей при жизни, чтобы меня уважали, чтобы меня любили. Сохраниться в памяти – на это мне было наплевать. Ну, или почти.

Я свыклась со шкурой писателя, и мне уже не случалось смотреть на свой новый персонаж с мыслью: это я.

Словом, в отличие от Сартра, я не ставила под вопрос ни свою общественную, ни свою писательскую сущность. Я могла бы похвастаться тем, что меньше, чем он, поддавалась миражу бытия, еще в отрочестве заплатив за это отрешение; я могла бы также упрекнуть себя за отказ безбоязненно встретить свое объективное существование. Ясно одно, что мой скептицизм помог мне избежать трудностей, с какими сталкивался Сартр. Такому бегству способствовал мой темперамент. Я всегда в большей степени, чем он, обладала пристрастием к настоящему моменту. Я любила все телесные удовольствия, дух времени, прогулки, дружеские отношения, разговоры, любила познавать и видеть. К тому же я не была, как он, избалована успехом и потому не осознавала пределов своих надежд: я испытывала чувство удовлетворения, а не пресыщения. Меня устраивало настоящее и его ближайшие перспективы.

На какое-то время я увлеклась журналом. Я уже говорила, что представлял собой журнал для Сартра. Все в этом мире является неким знаком, предопределяющим все, наша оригинальность заключалась в поисках незначительных, но показательных фактов. С другой стороны, выбором текстов, направленностью статей мы надеялись повлиять на наших современников. Кроме того, для нас было важно иметь под рукой средство, дающее возможность сказать без промедления о своих опасениях, своем несогласии или одобрении. В этот смутный и бурный период возрождения постоянно возникали какие-то вопросы, вызовы, на которые следовало ответить, ошибки, которые надо было исправить, недоразумения, которые необходимо было устранить, критика, которую приходилось опровергать. Печаталось мало произведений, да и журналов было немного, так что нашу полемику в кругу интеллектуалов отличали задушевность, неотложность и жар семейных ссор.

Мне очень хотелось увидеть на сцене «Бесполезные рты». Когда Витольд предложил мне встретиться с Сержем, руководившим театром «Каррефур», я тут же побежала к нему.

Десять лет назад в Руане я слышала о красивом парне, который покорял все сердца. Он женился на самой хорошенькой из моих учениц с третьего курса; звали его Серж: так вот это был он. Ольга его знала. Увидев его вновь, она, не удержавшись, воскликнула: «Это вы, Серж!» – «Ну да!» – ответил он, словно извиняясь. Он постарел, располнел и порядком облысел. Разведясь, он женился на Жаклин Моран, которую интересовала роль Катрин. У нее были приятная внешность и красивый голос. Серж решил поставить мою пьесу, но едва начались репетиции, как он сказал мне, что вынужден будет прервать их: не хватало средств; не смогу ли я найти их? Это было нелегко. Из-за отсутствия бумаги тираж книг не превышал пяти тысяч экземпляров, а обычные наши ресурсы позволяли нам жить не стесняя себя, но не более того. Я решила, что все потеряно, когда неожиданно деньги, можно сказать, свалились мне с неба.

В начале года Нерон вышел из тюрьмы Френ, и я встречала его три или четыре раза у «Липпа», в кафе «Флора» и «Дё Маго». Он хотел так или иначе работать в «Тан модерн», но нам нечего было ему предложить. «Тогда единственное для меня спасение – это писать», – заявил он. Однако невыразительность текстов, которые он показал мне, не оставляла надежд. Между тем он с большим мастерством рассказывал мне об одной из последних своих попыток самоубийства: сто таблеток аспирина, проглоченных одна за другой, медлительность, мрачность этой операции, закончившейся рвотой. Были у него и другие попытки с барбитуратами. Но каждый раз он оставлял для себя лазейку, хотя и шел на значительный риск. «Это не игра и не комедия, – объяснял он мне. – Просто находишься в состоянии безразличия в отношении жизни и смерти и даешь смерти шанс».

Однажды октябрьским утром он открыл дверь кафе «Флора». «Я знаю, что вам нужны деньги», – обратился он ко мне. Наверняка он узнал об этом от Рене, с которой я изредка виделась. Он положил на мой столик пачку банкнот: сто тысяч франков, в то время это было много. «Не бойтесь, они мои. Я честно заработал их». Рене рассказывала, что он нашел прекрасное место, к тому же он отличался большой житейской смекалкой, так что я почти не удивилась. Он был прикомандирован к министерству, занимавшемуся восстановлением пострадавших районов, и контролировал сметы. Финансируя постановку «Бесполезных ртов», он надеялся искупить хоть немного скверную штуку, которую в свое время он сыграл с Сартром. Я сразу же отнесла деньги Сержу.

На следующий день в семь часов утра в дверь постучали: «Полиция!» Ко мне в комнату вошли двое полицейских и приказали следовать за ними на набережную Орфевр; меня обвиняли в сокрытии краденого, я должна была вернуть сто тысяч франков. Одевшись, я побежала в другой конец коридора предупредить Сартра: он пойдет к Галлимару чтобы занять необходимую сумму. Мы были заинтригованы. Какую новую махинацию придумал Нерон? Зачем он впутал меня в это дело? Во всяком случае я сама была виновата: разве может правительство назначить отъявленного мошенника контролировать сметы? Желание увидеть на сцене свою пьесу затмило мой разум.

На набережной Орфевр меня посадили в большом зале, уставленном столами и скамьями. Я захватила работу и в течение трех или четырех часов писала. Инспекторы ходили взад-вперед, приводили и допрашивали обвиняемых, находившихся под следствием, передавали друг другу корзинки с бутербродами: в перерывах между допросами они ели и болтали. Около полудня один из них сказал, что я должна пойти с ним; он привел меня в кабинет следователя, которому Сартр только что вручил деньги, тот попросил у нас автографы. На другой день вся пресса обсуждала это происшествие. Один журналист довольно ловко озаглавил свою статью: «Жестокий, под стать своему тезке, Нерон сдает экзистенциалистов сыщикам».

Нерон объяснился. Он раздобыл – но не сказал, каким образом, – имена пострадавших, подозревавшихся в подаче заявлений с завышенными требованиями. Представив поддельные документы, он грозил им большими штрафами и тюрьмой, а потом давал понять, что они могут купить его молчание. Тем, кто еще не составил свою смету, он сам предлагал сфальсифицировать ее, обещая за взятку утвердить ее. Он и на этот раз полагал, что сообщничество его жертв обеспечит ему безнаказанность, тем не менее обман был обнаружен. Он не совершил подделки и обвинялся только в жульничестве, ибо, опасаясь в точности копировать официальные бумаги, изменил местоположение трехцветной полосы на них. Застигнутый врасплох и понуждаемый возместить убытки, он счел более достойным вложить свою прибыль в артистическое начинание, нежели промотать деньги, и решил привлечь меня: так, по крайней мере, он сказал. В тюрьме он пробыл недолго; потом я встречала его, но редко. Теперь ему удавались лишь некрупные дела. Время от времени он пытался умереть. И однажды решил не промахнуться. Его нашли в гостиничном номере лежащим на кровати с фотографией Рене на груди, сраженного огромной дозой цианистой кислоты.