Расплачиваться за нее приходилось дорого. Вызывая небывалый интерес по всему миру, он считал себя лишенным такового в грядущих веках. Вечность рушилась; люди будущего превратились в крабов, к которым обращается Франц в «Затворниках Альтоны»: бесчувственных, недоступных пониманию, совершенно других. Книги Сартра, пускай даже прочитанные, не станут теми, какие он писал: его творчество не сохранится. Для него это поистине означало смерть Бога, который до тех пор существовал под маской фраз. Примириться со столь глобальной катастрофой Сартру помогла гордость. Литература утратила свой священный характер, пусть так, зато отныне абсолют для него будет заключен в мимолетности. Замкнутый в своей эпохе, он выберет ее вместо вечности, согласившись полностью погибнуть вместе с ней. Такое решение имело определенный смысл. В детстве, в отрочестве излюбленным фантазмом Сартра был образ проклятого поэта, не признанного всеми, которого слава настигает за могильной чертой или, чтобы он успел хоть немного насладиться ею, на смертном ложе; и теперь снова его целью стало обратить поражение в триумф. Обласканный сверх меры, всего добившись, он все терял, но, соглашаясь потерять все, питал тайную надежду, что все ему будет возвращено.

В этот смутный период, когда гул мира врывался в тишину любых убежищ, публика требовала заполнить пропасть, которая отделяла прессу от литературы и ее повседневные интересы от культурных забот; она жаждала познать изменившийся мир, в котором находилась, ее любопытство достойным образом будет удовлетворено, если искусство отразит эту живую, жгучую действительность, к которой никогда не подступался ни один академик. Вот только она не желала отказываться от вечности. Чтение должно было перенести ее в высшие сферы, где безраздельно царит произведение искусства. Сартр до такой степени уважал литературу, что путал ее судьбу с судьбой человечества, и то, что он заставил ее спуститься с небес на землю, сочли святотатством. И так во всех областях. То, что он предлагал своим читателям, обогащало их, но раздражало, и они питали к нему больше злобы, чем благодарности.

Он сам давал для этого повод по той причине, что остался верен правилу, которое мы для себя определили: реагировать на ситуацию, ничего не изображая. Он не изменил своих привычек: жил в отеле и в кафе, одевался как попало, не подчинялся светским условностям. Мало того, что он не был женат, но мы вели такой независимый образ жизни, что наши отношения нельзя даже было считать классическим «свободным браком». Сартру простили бы подобные странности, если бы он прикрывался своим писательским персонажем. Но он никогда этого не делал и при всей неожиданности случившихся с ним перемен даже не подумал, что ему следовало бы, по крайней мере, учитывать свое новое положение. Такая непосредственность у многих вызывала дружеское расположение. Однако общественное мнение было этим шокировано. Не имея представления о серьезности работы писателя, общественность готова была примириться с его привилегиями только в том случае, если он предстанет перед ней как Другой, что льстит ее пристрастию к мифам и идолам и обезоруживает зависть. Но Другой – это что-то нечеловеческое; притворных тщеславия и значимости недостаточно, чтобы скрыть то обстоятельство, что прославленный автор – такой же человек, тебе подобный: он зевает, он ест, ходит – разве все это не свидетельствует о его надувательстве? Писателя поднимают на пьедестал лишь для того, чтобы рассмотреть во всех подробностях и прийти к заключению, что его напрасно туда вознесли. И тем не менее, пока он удерживается там, дистанция смягчает неприязнь. Сартр не соблюдал правил игры, оставаясь на уровне толпы: таким же, как любой другой. Тогда, упорствуя в своем стремлении принимать его за Другого и в то же время констатируя, что он им подобный, люди изобличали в нем самого бессовестного из мистификаторов. Однажды вечером, когда мы выходили из «Гольф-Жюана», какой-то посетитель, не спускавший за ужином глаз с Сартра, с неприязнью сказал своей жене: «Как же так? Да он сморкается…» Подобные нарекания подстегивали друг друга. Простота Сартра оборачивалась против него, ибо он отказывался подчиняться буржуазным нравам. Было в ней нечто подозрительное: она предполагала демократические убеждения, причем чрезмерные, и потому элита ощущала угрозу своему превосходству.

Идиллии осени сорок четвертого года быстро пришел конец. Ни одной серьезной работы, посвященной философскому труду «Бытие и Ничто», не было написано, но уже в журналах, на лекциях и конференциях начались нападки на него благомыслящих. 3 июня 1945 года «Ла Круа» усмотрела в атеистическом экзистенциализме «опасность более серьезную, нежели рационализм XVIII столетия и позитивизм XIX». Крайне правые, пока еще, правда, довольно осторожно, стали отказываться от своей сдержанности: с помощью памфлетов, откликов, сплетен они распространяли клевету на Сартра. Мы были озадачены таким потоком грязи. Ладно, в конце-то концов эти люди не могли нас любить, и мы научились не обращать внимания на их оскорбления. Когда Бутанг задавался вопросом, а не бесноватый ли Сартр, нам это было безразлично. Сартр отрывался от своего класса, и враждебность, которой ему платили, была естественной. Зато враждебность коммунистов обижала его как несправедливость. Однако мы не хотели порывать с ними. У нас были те же цели, что у них, и только они могли реализовать их.

Разумеется, Сартр был еще далек от понимания плодотворности диалектической идеи и марксистского материализма, об этом свидетельствуют опубликованные им тогда произведения. Статья «Материализм и революция», появившаяся в «Тан модерн», непосредственно затрагивала ортодоксальный марксизм. Сартр критиковал идею естественной диалектики; анализировал, с учетом его силы и слабости, материализм как революционный миф; указывал, какое место революция отводит в действительности идее свободы.

Менее глубокая с некоторых точек зрения, а с других – более требовательная, чем марксистская доктрина, философия Сартра не противоречила ей коренным образом. Ему хотелось обмена мнениями; коммунисты уходили от этого. Из-за политической конъюнктуры, вынужденно? Не важно. Факт тот, что интеллектуально диалог с Сартром был возможен, а они предпочли подхватить оскорбления правых: певец грязи, философ небытия и отчаяния. Более всего Сартра уязвляло то, что таким образом они делали из него врага масс. «Известность для меня обернулась ненавистью», – отмечал он позже. Обескураживающий опыт. В 1945–1946 годах Сартр еще надеялся изменить ситуацию, но уже не воображал, что это будет легко.

Я часто спрашивала себя, какой стала бы моя позиция, если бы я не была связана с Сартром. Наверняка близкой к коммунистам из отвращения ко всему, с чем они боролись; однако я слишком любила истину, чтобы отказаться от возможности свободно ее доискиваться: я никогда не вступила бы в компартию. Объективно моя значимость была меньше, чем у Сартра, и потому трудности моего положения были бы смягчены, тем не менее оно походило бы на его собственное. Так что я пребывала в полном согласии с ним. Но так как не меня коммунисты осуждали, оскорбляли, разоблачали и не меня порочила их вражда, я склонна была воспринимать ее с легкостью, и упорство, с каким Сартр пытался побороть ее, удивляло меня. Бывали минуты, когда я побуждала его к нетерпимости, а порой, напротив, после какой-нибудь встречи или чтения, задавалась вопросом, не должны ли мы отбросить свои сомнения интеллектуалов и работать в рядах компартии. Сартр тоже испытывал колебания, которые то совпадали с моими, то нет. Мы много спорили.