На самом ли деле полицейские были добры? — задумалась она. Они, безусловно, были очень корректны, очень вежливы. Выдали весь обычный набор успокоительных банальных фраз о том, как важно сотрудничать с ними в расследовании этой ужасной трагедии, говорить только правду, ничего не скрывать, каким бы мелким и незначительным что-то ни казалось. Ни один из них не повысил голоса, ни один не грубил и не угрожал. Но все они внушали страх. Само их присутствие в Доме Найтингейла, присутствие уверенных, сильных мужчин, так же, как и запертая дверь демонстрационной комнаты, постоянно напоминали о страшной трагедии. Больше всех наводил на Дэйкерс страх инспектор Бейли. Это был крупный румяный круглолицый мужчина, чей дружелюбный голос и манера разговаривать, словно он твой добрый дядюшка, никак не вязались с холодным взглядом маленьких поросячьих глазок, и это лишало ее присутствия духа. Допросы, допросы, допросы… Она до сих пор вспоминала эти нескончаемые встречи с ним и то, как она вся напрягалась, чтобы выдержать его пронизывающий взгляд.

— Мне сказали, что вы расстроились больше всех, когда умерла Пирс. Наверно, она была вашей близкой подругой?

— Нет. Вовсе нет. Не близкой подругой. Я почти не знала ее.

— Ну вот это удивительно! После чуть ли не трех лет учебы вместе! Я-то думал, что раз вы здесь все вместе живете и занимаетесь, то должны очень хорошо знать друг друга.

Она постаралась объяснить.

— В каком-то смысле это так и есть. Мы знаем привычки друг друга. Но я на самом деле не знала, что она собой представляет; я имею в виду — как человек.

Дурацкий ответ. Как еще можно знать кого-то, если не как человека? И это была неправда. Она знала Пирс. И знала очень хорошо.

— Но вы с ней ладили? Между вами не было каких-то ссор или чего-нибудь в этом роде? Никаких недоразумений?

Странное слово — недоразумение. Перед ее глазами снова возникла эта гротескная фигура, судорожно качнувшаяся вперед, пальцы, тщетно скребущие по воздуху, тонкая трубка зонда, растягивающая рот в подобие раны… Нет, никаких недоразумений не было.

— А другие ученицы? Они тоже ладили с сестрой Пирс? Между ними не пробегала черная кошка?

Черная кошка. Дурацкое выражение. А какое есть с противоположным значением? Белая кошка? Между нами была только белая кошка. Белая кошка смерти Пирс. Она ответила:

— Насколько мне известно, у нее не было врагов. А если кто-то и недолюбливал ее, то не стал бы ее убивать.

— Все вы так говорите. Но ведь кто-то же убил ее, не так ли? Если только этот яд предназначался не для Пирс. Она ведь исполняла роль пациентки случайно. Вы знали, что сестра Фаллон заболела в ту ночь?

И так без конца. Вопросы о каждой минуте этого ужасного последнего наглядного урока. Вопросы о дезинфицирующем средстве из туалета. Пустую бутылку, аккуратно вытертую, чтобы не осталось отпечатков пальцев, полицейские нашли быстро: она лежала в кустах позади дома. В непроглядную темень того январского утра кто угодно мог выбросить ее из окна спальни или ванной комнаты. Вопросы обо всех ее передвижениях с той самой минуты, как она проснулась. Постоянное напоминание угрожающим тоном, что не надо ничего недоговаривать, ничего скрывать.

Интересно, думала она, остальные девушки так же напуганы или нет? Двойняшкам Берт, казалось, все просто надоело, но они смирились и только пожимали плечами, устало вздыхая: «О Боже, сколько можно!», — когда их в очередной раз вызывал к себе инспектор. Гудейл ничего не говорила ни когда ее вызывали на допрос, ни после допроса. Фаллон тоже молчала. Было известно, что, как только она достаточно окрепла, инспектор Бейли приходил побеседовать с ней в лазарет. Никто не знал, о чем говорилось во время этого визита. Ходили слухи, что Фаллон призналась, что возвращалась в Дом Найтингейла рано утром в день убийства, но отказалась сказать зачем. Очень на нее похоже. А теперь она вернулась в Найтингейл к своей группе. И пока даже словом не обмолвилась о смерти Пирс. Любопытно, подумала Дэйкерс, когда же она заговорит об этом и заговорит ли вообще; и, мучась оттого, что в каждом слове ей чудился какой-то скрытый смысл, с трудом продолжала свое письмо:

«Мы ни разу не занимались в демонстрационной комнате с тех пор, как умерла Пирс, а в остальном группа продолжает работать по плану. Только одна ученица, Дайан Харпер, ушла из училища. Ее отец забрал ее через два дня после смерти Пирс, и полиция вроде не возражала против ее отъезда. Мы все решили, что с ее стороны глупо бросать училище перед самым выпускным экзаменом, но отец никогда не одобрял ее желания учиться на медсестру, и вообще она уже помолвлена, так что, видимо, она решила, что экзамен не имеет значения. Больше никто уходить не собирается, да и на самом деле нам здесь ничто не угрожает. Так что, пожалуйста, дорогая, не беспокойся за меня. А теперь я должна рассказать тебе о завтрашней программе».

Дальше можно обойтись без черновика. Остальное будет легко. Она перечитала написанное и решила, что этого достаточно. Вырвав новый лист из блокнота, начала переписывать письмо на чистовик. Если повезет, она успеет как раз до того, как кончится фильм и двойняшки, собрав свое вязание, отправятся спать.

Она продолжала строчить и спустя полчаса, закончив письмо, с облегчением увидела, что фильм подошел к последнему смертоубийству и заключительному объятию. В ту же минуту Гудейл оторвала глаза от своих конспектов, сняла очки и закрыла учебник. Открылась дверь, и на пороге показалась Джулия Пардоу.

— Я вернулась, — объявила она и зевнула. — До чего отвратительный фильм! А кто-нибудь делает чай?

Никто не ответил, но двойняшки тут же вонзили свои спицы в клубки шерсти и присоединились к ней у двери, по дороге выключив телевизор. Пардоу никогда не обременяла себя приготовлением чая, если могла найти кого-нибудь, кто бы это сделал, и двойняшки обычно шли на такое одолжение. Выходя следом за ними из гостиной, Дэйкерс оглянулась на неподвижную фигуру Фаллон, оставшуюся теперь наедине с Маделин Гудейл. Ей вдруг захотелось заговорить с Фаллон, сказать, как хорошо, что она вернулась к занятиям, спросить, как она себя чувствует, или просто пожелать спокойной ночи. Но слова словно застряли в горле, момент был упущен, и последнее, что она видела, закрывая за собой дверь, было бледное лицо Фаллон, которая сидела, все еще устремив застывший взгляд на телевизор, как будто и не знала, что экран уже погас.

В больнице само течение времени документировано: секунды измеряются ударами пульса, каплями крови или плазмы, вводимой через капельницу; минуты — остановкой сердца; часы — подъемом и падением кривой на температурном графике, продолжительностью операции. Когда пришла пора документировать события, происшедшие в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое января, лишь немногие из главных действующих лиц в больнице Джона Карпендара не знали, что они делали и где находились в каждый отдельный момент бодрствования. Возможно, они не хотели говорить правду, но по крайней мере знали, где ее искать.

В ту ночь неистовствовала буря, то усиливаясь, то затихая, при этом сила и даже направление ветра все время менялись. В десять часов он едва превышал всхлипывающее легато среди вязов. А час спустя вдруг поднялся до бешеного крещендо. Огромные вязы вокруг Дома Найтингейла трещали и стонали под натиском бури, а ветер завывал среди них дьявольским хохотом. Вдоль безлюдных тропинок кучи опавших листьев, все еще тяжелых от дождя, лениво шевельнулись, потом распались на мелкие кучки и взвились, закружились сумасшедшими вихрями подобно стайкам безмозглых насекомых, чтобы потом прилепиться к темной коре деревьев. В операционной на самом верхнем этаже больницы мистер Кортни-Бриггз продемонстрировал свою невозмутимость перед стихией, тихо заметив своему ассистенту, как сильно разыгралась буря, прежде чем вновь с удовлетворением погрузился в размышление над сложной хирургической задачей, пульсирующей меж разверстых краев раны. Под ним в тишине тускло освещенных палат бормотали и ворочались во сне пациенты, словно чувствуя смятение природы. Рентгенолог, которую вызвали из дома, чтобы срочно сделать рентгеновские снимки пациента мистера Кортни-Бриггза, закрыла аппарат, выключила свет и задумалась, выдержит ли обратную дорогу ее маленькая машина. Ночные сестры бесшумно двигались среди своих больных, проверяя окна, плотнее задергивая шторы, словно стараясь не впустить в палаты какую-то страшную постороннюю силу. В сторожке у главных ворот дежурный привратник неспокойно поежился в своем кресле, потом поднялся, скрючившись, на ноги и подбросил еще пару кусков угля в камин. Здесь, вдали от людей, ему очень не хватало тепла и уюта. Его маленький домик сотрясался от каждого порыва ветра.