Пока сэр Майлз потел и бормотал, Далглиш второй раз обошел комнату, старательно избегая смотреть в сторону патологоанатома. Он знал, что его брезгливость противоречит здравому смыслу, и немного стыдился ее. Не само вскрытие трупа угнетало его. Невыносимо было вот такое бесстрастное обследование еще теплого женского тела. Еще несколько часов тому назад она имела право хоть на какую-то стыдливость, могла сама выбрать врача, была вольна отвергнуть эти неестественно белые, жадно изучающие ее пальцы. Несколько часов назад она была человеком. Теперь же — мертвой плотью.

Это была комната женщины, которая предпочитала не обременять себя вещами. Только самые необходимые предметы быта и одно-два со вкусом выбранных украшения. Создавалось впечатление, будто она составила перечень необходимых вещей и приобретала их, не скупясь, но точно по списку и без лишнего расточительства. Пушистый коврик у кровати был явно не из тех, которыми снабжает администрация больницы. В комнате всего одна картина, но это авторская акварель, прелестный пейзаж кисти Роберта Хиллза, и повешена так, чтобы свет из окна освещал ее наиболее эффектно. Единственный предмет на подоконнике — стаффордширская керамическая статуэтка Джона Уэсли,[3]читающего проповедь с кафедры. Далглиш повертел ее в руках. Прекрасная работа, коллекционная вещь. Зато здесь не было ни одной из тех бесчисленных безделушек, которыми часто окружают себя живущие в казенных заведениях, чтобы создать обстановку уюта или уверенности.

Он подошел к книжному шкафу возле кровати и вновь осмотрел книги. Они тоже казались подобранными таким образом, чтобы помочь преодолеть приступы дурного настроения. Собрание современной поэзии, включая последний томик его собственных стихов; полное собрание Джейн Остин, изрядно потрепанное, но в кожаном переплете и на тонкой бумаге; несколько книг по философии, удачно сочетающие научный подход с доступностью изложения; десятка два современных романов в мягких обложках — Грин, Во, Комптон Бернетт, Хартли, Пауэлл, Кэри. Но больше всего было поэзии. Глядя на книги, Далглиш подумал: у нас одинаковые вкусы. Если бы мы познакомились, нам бы было что сказать друг другу. «Я теряю частицу себя со смертью каждого человека». Конечно же, доктор Донн.[4]В нашем перенаселенном мире, где самоустраненность является практически социальной необходимостью, этот слишком часто используемый афоризм превратился в модный лозунг. Но смерть некоторых людей все еще обладает такой силой: с их уходом мы теряем больше, чем с уходом других. Впервые за много лет Далглишем овладело чувство опустошенности, необъяснимой личной утраты.

Он прошел дальше. В ногах кровати стоял шкаф с пристроенным к нему комодом — убогим сооружением из светлого дерева, сконструированным (если кто-то вообще сознательно конструировал столь уродливый предмет) таким образом, чтобы обеспечить максимальную вместительность на минимальной площади. На крышке комода, предназначенной служить туалетным столиком, стояло небольшое зеркало. Перед зеркалом лежала расческа и щетка для волос. Больше ничего.

Далглиш выдвинул левый ящичек. Там была косметика: баночки и тюбики, аккуратно расставленные на подносике из папье-маше. Косметики было гораздо больше, чем он ожидал увидеть: очищающий крем, коробка косметических салфеток, крем под пудру, прессованная пудра, тени для век, тушь для ресниц. Очевидно, красилась она весьма тщательно. Но всего было по одной штуке. Никаких экспериментов, никаких случайных покупок, никаких наполовину использованных и заброшенных тюбиков с остатками крема, застывшими вокруг пробки. Этот набор говорил: «Вот то, что мне подходит. То, что мне нужно. Не больше и не меньше».

Он выдвинул правый ящик. Там не было ничего, кроме картотечной гармошки с алфавитным индексом на каждом отделении. Он просмотрел содержимое. Свидетельство о рождении. Свидетельство о крещении. Чековая книжка сберегательной кассы при почтовом отделении. Фамилия и адрес ее поверенного. Личных писем не было. Он сунул картонку под мышку.

Подошел к шкафу и снова осмотрел одежду. Три пары брюк. Шерстяные джемперы. Зимнее пальто из ярко-красного твида. Четыре тонких шерстяных платья хорошего покроя. Все вещи отличного качества. Дорогой гардероб для студентки медучилища.

Он услышал, как сэр Майлз последний раз удовлетворенно хрюкнул, и повернулся к нему. Патологоанатом выпрямился, снимая резиновые перчатки. Такие тонкие, что казалось, будто он сбрасывает кожу.

— Умерла, по-моему, — сказал он, — примерно десять часов назад. Я сужу по ректальной температуре и степени окоченения нижних конечностей. Но это не более чем предположение, мой дорогой коллега. Вы же знаете, как все это неопределенно. Посмотрим на содержимое желудка: возможно, это даст нам ключ к разгадке. А пока, основываясь на клинических признаках, могу лишь сказать, что она умерла часом раньше или позже полуночи. Если рассуждать здраво, то, вернее всего, она умерла, когда выпила свой стаканчик спиртного на ночь.

Дактилоскопист оставил бутылку виски и стакан на столе и снимал теперь отпечатки с дверной ручки. Сэр Майлз подошел к столу и, наклонив голову, приблизил нос к краю стакана.

— Виски. А что еще? Вот в чем вопрос, дорогой коллега. Вот в чем вопрос. Одно ясно: это не едкое вещество. Никакой карболовой кислоты на этот раз. Я, кстати, не производил вскрытие той, другой девочки. Этим занимался Рикки Блэйк. Пренеприятнейшая работенка. Полагаю, вы ищете связь между этими двумя смертями?

— Не исключено, — ответил Далглиш.

— Может быть. Может быть. Вряд ли это была естественная смерть. Но надо подождать токсикологии. Тогда, может, что-нибудь узнаем. Нет никаких признаков удушения или удушья. Никаких внешних следов насилия, если уж на то пошло. Кстати, она была беременна. Около трех месяцев, на мой взгляд. Выявил здесь чудненькое баллотирование.[5]Не обнаруживал такого признака со студенческих лет. Вскрытие это, конечно, подтвердит.

Его маленькие блестящие глазки обшарили комнату.

— По всей видимости, нет никакой склянки из-под яда. Если это был яд, конечно. И никакой посмертной записки, которые оставляют самоубийцы?

— Это не является неопровержимым доказательством, — сказал Далглиш.

— Знаю. Знаю. Но большинство из них оставляют маленькое billet doux.[6]Они любят делать признания, мой дорогой коллега. Любят делать признания. Кстати, перевозка уже здесь. Я заберу ее, если вы закончили.

— Закончили, — сказал Далглиш.

Он подождал, глядя, как носильщики ловко внесли в комнату носилки и с проворной деловитостью погрузили на них свой мертвый груз. Сэр Майлз суетился вокруг них, нервничая и беспокоясь, с видом знатока, который обнаружил особенно хороший экземпляр и должен тщательно проследить за его надежной транспортировкой. Когда унесли эту недвижную массу костей и твердеющих мышц — чему каждый из них способствовал по-своему, — комната сразу же стала удивительно нежилой и заброшенной. Далглишу знакомо было это ощущение, возникавшее, когда уносили тело, — словно опустела сцена, потерял смысл случайно расположенный реквизит, и даже воздух застыл. Только что умершие окружены таинственным ореолом: недаром в их присутствии люди разговаривают шепотом. Но теперь ее уже не было, и ему нечего больше делать в комнате. Он оставил дактилоскописта описывать и фотографировать свои находки и вышел в коридор.