Теперь мы молились, как жрецы или девственницы, о том, чтобы встретить какие-нибудь фургоны, идущие на запад. Конечно, к тому времени, как мы их встретим, возможно, что и у них припасы подыстощатся. Но нам очень нужно было увидеть другие человеческие лица. Миля за милей мелких сухих американских кустиков и чахлая равнина, идущая то вверх, то вниз. Вдалеке на юге, кажется, что-то виднелось – квадратные горы, нагроможденные друг на друга, и мы знали, что туда нам нельзя. То была наверняка территория апачей и команчей. Эти ребята только увидят тебя, как сразу попадешь им на ужин. Майор сказал, что знает этих поджарых апачей, воюет с ними уже пятнадцать лет. Они такие злобные дьяволы, что подобия им нигде больше не увидишь и не услышишь. Он сказал, что они совершают регулярные налеты на Мексику, на фермеров. Убивают всех, кто попадется, забирают с собой скот, лошадей, женщин и часто детей. Пропадают на месяц, движутся, как призраки, по призрачным землям. Можешь за ними гоняться с солдатами и ружьями, но ни за что не найдешь. Даже не увидишь. Утром проснешься, а стреноженные кони все пропали, пятьдесят голов или больше, и часовые мертвы – прямо на месте, где сидели. Майор сказал, что, если апачи тебя захватят в плен, пожалеешь. Они забирают пленных к себе домой, чтобы позабавиться: женщины маленькими острыми ножичками надрезают тебя в тысяче мест, это самая медленная смерть, какая только бывает. Истечь кровью на теплую пыль прерии. А еще могут зарыть тебя в песок, чтобы муравьи съели твое лицо, а собаки отгрызли уши и нос, если женщины не отрезали их раньше. Дело в том, что, по-ихнему, воин не должен кричать. Так он показывает свою храбрость. По-ихнему, только такая смерть – достойная. Но белые мужчины, солдаты, начинали орать, лишь завидя женщин с ножичками. Да и как бы там ни было, все равно умирать. Но дело в том, что если у воина не хватает чего-то важного – например, голова отделена от туловища, – индейцы считали, он тогда не сможет попасть после смерти в счастливые охотничьи угодья. Поэтому они отрезали понемногу. Маленькие кусочки. Скажем, ухо и глаз или яйца. Чтобы ты все-таки мог попасть на небо. Но беда в том, что мексиканские бандиты, и белые бандиты тоже, всякие там разбойники, убийцы, похитители скота – все эти дикие классы, вездесущие в то время, они считали, что, убив индейца, надо его порезать на куски. Сначала волосы – волосы для индейца были большим делом. Снимали скальп. Длинные черные шелковистые волосы до пояса, на куске кожи с головы. Отрубить голову тесаком. Отрубить руки. Так они показывали неуважение, им было плевать на то, что станет с воином после смерти. Такие штуки злили апача-команча, и он выходил мстить. Отрубал пленному пальцы один за другим. На руках, потом на ногах. Потом яйца, потом писюн. Медленно-медленно. Лучше им не попадаться.

Белые не понимают индейцев, а индейцы – белых, сказал майор обычным ровным голосом, качая головой. От этого вся беда.

Ну вот, теперь мы боялись индейцев не меньше, чем голода, хотя и голод нас начинал побеждать.

Представьте же наш ужас и отчаяние, когда эти оглала, конные, показались на горизонте. Две сотни, три – они никуда не двигались. От наших коней уже остались кожа да кости. Мы их поили, но кормить их нам было нечем. А ведь коням нужно вовремя поесть, травы и всего такого. У моего бедняги кости торчали, как железные рычаги. Уотчорн раньше был полноват, но теперь уже нет. Джон Коул стал такой тонкий, что, если б только вставить в него грифель, получился бы карандаш. Мы всего день как выехали в прерию, и коням там было нечего есть, разве кое-где пощипать только что проклюнувшихся зеленых травинок. Полдюйма. Слишком рано для травы. Мы жаждали увидеть фургоны, у нас была безумная мечта встретить стадо бизонов, они нам снились, стада из тысяч голов неслись, топоча, в наших снах, а потом мы просыпались в лунном свете и видели только месяц – желтый, как моча, и тонюсенький в холодной тьме. Температура падала в самый конец стеклянной трубки, и уже было так холодно, что трудно дышать. Ручейки пахли железом. По ночам солдаты спали, сбившись в кучу и завернувшись в одеяла, – мы выглядели как колония луговых собачек, спящих кучей в гнезде, чтобы выжить. Сопели через заиндевелые ноздри. Лошади топали ногами, топали и выдыхали щупальца морозного пара, цветы дыхания в темноте. А в этих иных краях солнце всходило на самую чуточку раньше, охотней, немножко похоже на пекаря, разводящего огонь в печи, чтобы городские хозяйки получили хлеб на восходе. О господи, это солнце, оно всходило, привычное и сухое, ему было плевать, кто его увидит таким – голым, круглым, белым. Потом пришли дожди, они шагали по земле, возбуждая новые травы, рушась с грохотом, молотя, как страшные пули, так что осколки и испыления земли танцевали яростную джигу. Семена травы напивались и пьянели от замыслов. Потом, после дождя, солнце лило свои лучи на землю, и широкая бесконечная прерия исходила паром, – куда хватает глаз, везде поднимается белый пар, и стаи птиц кружат, по миллиону в каждой туче, без мушкетона не достать, маленькие черные быстрые чудесные птички. Мы ехали себе дальше, и все это время, десять-пятнадцать миль, оглала двигались вместе с нами, наблюдая. Может, они удивлялись, почему мы не делаем привал, чтобы поесть. Ежева-то у нас и не было. Это Перл понял, что индейцы – сиу. Сказал, что узнал их. Не знаю, как ему удалось, ведь они были так далеко. Наших индейцев-шони, а они бы точно знали, забрал потоп. Теперь нас, поредевших, стало меньше, сотни две, может, без малого. Майор уже много дней не делал перекличку. Похоже, одному сержанту Веллингтону все было нипочем. Он знал сотни песен из горных краев Виргинии, вот право, сотни. И из них едва не тысяча – про бедную мать, умирающую в одиночестве, в разлуке с детьми. А голос у него был пронзительный, пронизывающий, скрипучий, аж душу продирал. И так миля за милей. И проклятые оглала-сиу, или кто они там были, двигались за нами, за каждым отдающимся болью шагом. Я уже начал думать, что лучше пусть они сейчас на нас бросятся и все будет кончено. Хотя бы мерзкие завывания прекратятся.

Ближе к полудню этого ужасного дня сержант вдруг встрепенулся и перестал распевать. Он показывает на равнину, где от группы всадников отделился один. У него высокий шест с флажком, который развевался на ветру. Майор остановил весь наш отряд и велел сгрудиться. Он построил нас в десять рядов по двадцать всадников в каждом, с мушкетами наизготовку, нацеленными на приближающегося индейца. Индеец на это вроде и внимания не обратил, а продолжал ехать к нам, и теперь мы видели его яснее. Потом он остановился на полпути. Просто сидел на лошади, а она слегка пританцовывала на месте, лошади так делают. Грызла удила, отступала на шаг, всадник ее снова придерживал. Он стоял ровно за пределами мушкетного выстрела. Сержант хотел попробовать, но майор его остановил. Потом майор как пришпорит лошадь и выехал из строя, поехал вперед по скудной траве. Сержант кусал губу, ему это не нравилось, но он не мог выразить возражение. Только прошипел: «Майор думает, что индейцы – джентльмены, как он сам».

И вот мы стояли там, и, конечно, мухи нас отыскали мгновенно – это нам в прерии нечем поживиться, а им очень даже. Они тут же пошли по ушам, лицам, тыльным сторонам ладоней. Проклятые мелкие черные черти. Но мы их почти не чувствуем, все подались вперед, словно желая подслушать переговоры, которые вот-вот начнутся, но на это надежды нет. Там, в прерии, майор как раз доехал до всадника, вот остановился, вот задвигались губы индейца, голова закивала, руки зашевелились, разговаривая знаками. Воздух так напряжен, что даже мухи, кажется, кусаться перестали. Лишь бесконечные травы сгибаются и распрямляются, показывая темное подбрюшье – спрячут, покажут. И от этого тихий шорох. Но главное – небо. Огромное бескрайнее небо – должно быть, до самого рая. Майор с индейцем проговорили минут двадцать, потом майор вдруг разворачивается и едет шагом обратно. Индеец смотрит на него, сержант уже начинает наводить мушку на индейца, как тот вдруг натягивает поводья и спокойно поворачивает к своим. Майор возвращается к нам – вроде бы бодро, конь у него хороший, дорогой скакун, хоть и отощал теперь.