Вертолет опустил его в километре от деревни, и Леня, держа курс на видневшиеся вдали крыши, пошел полем. Он сбивал рукой головки цветов, поднимая в воздух пух одуванчиков, рвал пучками траву, пока не порезал ладонь. Он злился, потому что не знал, зачем идет.

Тот же куст сирени, сводящий с ума знакомым запахом, приютил его.

Деревня выглядела пустынной. Леня смотрел долго-долго, обрывая в досаде крупные листья, похожие на зеленые сердца, а потом вдруг увидел ее. Она была точно такая же, как и год назад: неуверенная, медлительная в движениях, словно чем-то испуганная… Она не вызывала больше желания, даже напротив, показалась Лене отталкивающей, но он, тем не менее, пошел следом как на веревочке, рискуя быть замеченным, и замер под окном избы, в которую она вошла.

Там, внутри, было темно. Виднелся длинный темный стол посреди комнаты, пестрели на полу половики, белела в глубине избы русская печь. Глубокая люлька раскачивалась, подвешенная за веревку ко вбитому в потолок крюку. Возле люльки сидела на лавке маленькая девочка в сарафане и лаптях. Глядя на вошедшую девушку, она сонно потирала глаза: видимо, звук открывающейся двери заставил ее проснуться.

Девушка подошла к люльке и взяла оттуда крохотного младенца. Он крехал, тянулся ручками к мамкиной груди и нетерпеливо бил по воздуху ногами, а потом, найдя сосок, зачмокал и блаженно затих. Леня смотрел на это с изумлением и восторгом. Ему плевать уже было на женщину. Крепкий здоровый малыш завладел всем его существом, его мыслями и чувствами. Он и сам не подозревал, как хочет иметь ребенка.

Когда мать стала класть сына в колыбель, Лене захотелось крикнуть: «Нет! Я хочу его видеть!» – и он едва сдержался.

Потом девушка ушла. Ребенок в люльке лежал тихо-тихо: видно, насытившись, уснул. Девочка, качнув корзину раз или два, прилегла на лавку и задремала.

Тогда Леня вошел в дом: просто взял и вошел, не таясь, не скрываясь. Громко скрипнула и, закрываясь, хлопнула дверь. Девочка, провалившаяся в сон, только бормотнула что-то неразборчивое и махнула рукой, словно хотела прогнать муху. Леня взял из колыбели сладко спящего младенца и вышел из избы, покачивая его на руках и прижимая к себе.

– Ух ты! – сказал, увидев его, пилот вертолета. – Вот это круто!

Качнулись и уплыли вниз деревья, деревня мелькнула внизу россыпью волглых бурых щепок. Леня бросил на нее прощальный взгляд и вдруг осознал, что наделал. Он ощутил тяжесть спящего ребенка, вгляделся в его личико, поразился тому, как непривычно, не по-взрослому, шевелит он губами. Леня никогда в жизни ничего не крал. Больше всего сейчас ему хотелось отдать кому-нибудь малыша. Он в растерянности оглянулся, но за окнами было лишь синее небо – пространство без опоры.

Его состояние было странно ему самому. Все время – и когда крал ребенка, и пока летел в Москву, и когда пришел домой и с облегчением вручил сына похожей на заводную куклу безразличной ко всему жене, делая ее, невменяемую, соучастницей, – он не чувствовал ровным счетом ничего, хотя видел и запоминал все до малейшей детали. Он даже лицо той спящей девочки мог бы нарисовать по памяти точь-в-точь таким, каким оно было.

Алина взяла ребенка. Лицо ее в первые секунды не выражало ничего. Потом слабый интерес скользнул по нему, как пробегает по берегу морская волна, гонимая легким бризом. Потом вдруг узнавание захлестнуло ее целиком. Она сделалась как одержимая, и Леня сначала отшатнулся от жены, а затем рванулся к ней, горя желанием выхватить драгоценного ребенка из ее рук.

Но она вцепилась в младенца, как утопающий – в соломинку, как ведьма – в метлу, как приговоренный – в руку палача.

– Ну вот, ну вот, – она шептала, кричала и плакала, и все это сразу, все вместе, переходя от тона к тону неожиданно и страшно. – Я же знала, что тебя вылечат! Я знала! Мой маленький, хороший мой. А-а! А-а! А-а!

Леня закрыл уши, не в силах слушать; ушел в другую комнату, лег на диван, уткнувшись лицом в подушку, смирившись с потерей и этого малыша. Внутри стало пусто, звуки отдавались странным эхом: то ли в комнате, то ли у него в голове. Леня не знал, что на самом деле слышит, а что ему только кажется – даже не пытался разобраться в этом, приняв неизбежное и роковое, отпущенное ему судьбой горе, но вроде в какой-то момент в полусумасшедшее бормотание и плач жены вплелся детский крик: сильный, с надрывом… Потом все стихло, и стихло надолго. Тишина била по ушам, как врач бьет по щекам больного, которого надо привести в чувство. Леня поднялся, чтобы пойти посмотреть. Жена сидела на кухне на небольшом, шатком табурете, привалившись спиной к узкому ребру подоконника. Ребенок, прижавшись к ней всем телом и ухватив ее за грудь маленькой, сжимающейся от наслаждения ручонкой, сосал молоко.

– У тебя есть молоко? – удивился Леня и понял, что удивление – первая его эмоция за долгие часы.

– Конечно, – она ответила ему диким, полусумасшедшим взглядом, – когда женщина рожает, приходит молоко. Разве ты не знал?

– Знал, – ответил он и вышел из кухни.

Он видел потом, как жена моет сына в ванне и протирает каждую его складочку махровым мягким полотенцем, видел, как она укладывает ребенка спать в кресле с высокими подлокотниками, в гнезде, свитом из пеленок и простыней, слышал, как поет колыбельную чистым и звонким, как во времена ее царствования на сцене, голосом.

Не зная, что делать, Леня улегся спать. Они с Алиной давно не спали вместе, причем это она покинула супружескую кровать, предпочитая проводить ночь на диване. Она и сейчас устраивалась там. Леня долго прислушивался к звукам спящего дома, пытаясь уловить что-то новое, и, так ничего и не услышав, заснул. Проснулся он ночью, от того, что Алина присела рядом. Свет уличного фонаря падал ей на лицо, и Леня вдруг с удивлением увидел, что в ее глазах нет ни следа безумия. Она была такой, как до родов, и даже волосы легли вдруг по-прежнему, мягкими волнами, как ей всегда очень шло.

Алина подняла руку и легонько погладила мужа по щеке.

– Леша, – прошептала она, – это ведь не мой ребенок, да?

– Да, – ответил он, понимая, что врать сейчас нельзя.

– Я проснулась и вдруг поняла, что это не может быть он… Так много времени прошло. Я посчитала по календарю: больше года. А помню отчетливо всего два-три дня.

– Тебе было трудно.

– Очень трудно. Откуда ты взял его?

– Я украл его. Для тебя. Ради тебя. Там, за Садовым кольцом. Попросил Виталия – он выделил вертолет.

Ему было трудно лгать – лгать своей прежней, любимой жене. Но Алина словно и не замечала фальши в его голосе.

– Спасибо. – Жена скользнула под одеяло, прижалась к нему всем телом: они часто лежали так и разговаривали часами – раньше, много-много раньше. – Он такой красивый. Я так его люблю! Представляешь, у меня даже появилось молоко… Как такое могло выйти? Леня, хоть он и не наш, мы же все равно будем любить его, как родного?

– Конечно, – ответил он и поцеловал жену в рыжую макушку, пахнувшую шампунем. Это был знакомый, мягкий запах, и Леня снова любил его больше, чем аромат травяного отвара и цветущей сирени. Алина подняла глаза, и в них он увидел небывалую прежде смесь страха и покорности.