И тут Алена вывернулась из его рук и резво отскочила в сторону.

– Охолонись, Варфоломеюшко! – крикнула она, хохоча, и быстро побежала к дому. Он рванулся было за ней, но понял: не догонит – и, обреченно вздохнув, поплелся назад, к околице, туда, где парни зажгли огромный костер.

Следующий день был трудным и жарким. Небо к обеду выцвело, стало бледным, как многажды стиранный сарафан, травы склонились к земле и источали удушающие ароматы. Алена с сестрами: старшей, Аграфеной, и средней, Лизаветой, – работали в огороде. Они пропалывали грядки, наполняли сорняками ведра и высыпали их в компостную яму на заднем дворе. Когда на жаре становилось дурно, садились под яблоню в тень, пили прохладный, приготовленный тетушкой квас. Сестры болтали между собой, а Алена им не мешала: слишком мало находилось у них общих тем. Глядя в небо, она гадала, что за птица кружит там, в блеклой вышине? Ей казалось, что это – сокол, и, когда послышался с неба протяжный клекот, Алена обрадовалась, что угадала верно.

Вечером, выйдя из дома, она снова наткнулась на умоляющий, несчастный взгляд Варфоломея. Он сидел на завалинке у соседского дома и, видно, поджидал ее, сгорбившись, стараясь казаться меньше, чем есть на самом деле. Увидев его, Аленка фыркнула и отправилась не туда, где собиралась вечерами вся деревня, а совсем в другую сторону, то ли показывая, что компания ей не нужна, то ли стремясь доказать, что не такая уж она и трусиха.

В полях было темно. Серебрились под луной покрытые росою травы, где-то вдалеке мерцал огонь – там жгли костры маленькие пастушки́. Стрекотали сверчки, тихонько шелестел внизу, у земли, ветер. Алена поежилась, обняла себя за плечи руками: было свежо. Тогда, чтобы согреться, она побежала вперед и бежала, пока не перехватило дыхание. Блеснула впереди река. Алена поняла, что забралась слишком далеко от деревни, и в панике обернулась. Сначала не увидела ничего: только темень и звезды в высоком небе – а потом разглядела родные огни. Возвращаться назад было жутковато: и ноги подкашивались от усталости, и не было уже куража… Алена шла, низко опустив голову, страшась того, кто может выпрыгнуть на нее из высокой травы. Тут еще и ветер дунул сильнее, и она в панике глянула на близкий лес: не покажется ли оттуда дядька-леший, который, как говорили, пугая, старые бабки, высылает вперед себя вихрь.

Но леший не вышел, зато случилось другое чудо: бледный, светло-зеленый огонек, похожий на светляка, только гораздо больший, мелькнул да и погас в траве.

«Папоротников цвет!» – ахнула Аленка, но вспомнила потом, что до Купалы еще далеко. Однако пошла туда, где видела огонек, гадая, что там: клад ли, или другая чудесная вещь? Огонек мелькал далеко и, идя к нему, Алена то и дело теряла направление. Она шла, и страшно ей не было. Только любопытство жгло и жгло, толкало и толкало вперед. Ей казалось, что она давно уже должна добраться до источника мерцания, а его все не было. Алена было расстроилась, что проворонила чудо, как вдруг блеснуло прямо у нее под ногами. Она сперва отпрыгнула, испугавшись близости огня, а потом наклонилась, чтобы рассмотреть.

В траве лежало перышко: довольно длинное и узкое, с окоемкой, которая время от времени вспыхивала десятком зеленых точек. При вспышках было видно, что перо пестренькое, будто и вправду соколиное. Алена потрогала его: осторожно, кончиком пальца. Перо было холодным и слегка влажным от росы. Тогда она взяла его в руки и, немного подумав и полюбовавшись на волшебное сияние, сунула за пазуху – подальше от греха и любопытных сестриных глаз.

Вернувшись домой, она тотчас же заперлась в своей комнате, поставив в скобы крепкую доску, и стала любоваться сокровищем. А потом легла спать, сунув перышко под подушку.

Разбудила ее утром трескотня сорок. Встревоженная, Алена глянула из окна: две птицы сидели на заборе и верещали, расставив крылья в стороны, словно боялись упасть. Тут же вспомнились ей рассказы про ведьм, и, глядя на сорок, Алена начала истово креститься. Те подняли еще больший галдеж, словно разозлились на нее за это, и улетели, продолжая ругаться.

Алена вспомнила о перышке и подняла подушку. Оно лежало там, длинное, узкое, черно-серое, яркое… Его зеленое свечение то ли прекратилось, то ли поблекло в утреннем свете. Протяжно замычала корова в хлеву. Алена, вспомнив, что пора доить, вскочила и принялась наскоро заплетать косу. Она было выбежала из комнаты, но, вспомнив про волшебное перышко, вернулась, завернула его в платок и схоронила за пазухой.

Сороки преследовали ее весь день, и к вечеру Алена уже не знала, видит ли их на самом деле, или черно-белые бока только мерещатся ей. А когда она улеглась в постель и закрыла глаза, темнота под веками была полна границ между черным и белым. Ей снились тревожные сны, гудел в ушах навязчивый стрекот, махали крылья, и Алене все казалось, что кто-то хочет украсть драгоценное перо. Она просыпалась, резко садилась в постели и лихорадочно шарила под подушкой, не сразу отыскивая волшебную вещь. На границе яви и сна ей слышались странные звуки, будто по стенам, скрежеща острыми, твердыми лапками, вверх и вниз бегали жуки-древоточцы.

Утро встретило ее моросящим дождем и головной болью. Плохо было так, что едва получилось приподняться на кровати. К тому же беспокоила правая рука: слушалась плохо и, когда Алена пыталась согнуть ее, болела на сгибе.

Лиза заглянула к ней в комнату:

– Чего разлеглась? Корова не доена!

– Лиз, не могу я, тошно мне, – прошептала Алена и снова повалилась на подушки.

Испуганная Лиза позвала отца, а тот послал за Чмыхало. Знахарка появилась быстро, словно и не шла из соседней деревни, а долетела на помеле. Алена ждала ее, глядя в потолок, слушая, как шуршат, скатываясь по листьям, маленькие капли, как шлепают по лужам ноги прохожих.

– Ну, чего?! – радостно спросила Чмыхало, входя в дверь. Она едва помещалась в светлице, и пол скрипел под ее большими, отечными ногами. – Чего разболелась-то, девка?

– Голова болит, и ломота в костях, – шепнула Алена, едва разлепив губы. – И пить хочется. Очень.

– Сейчас разберемся, – сказала Чмыхало, пристально вглядываясь в Аленино лицо и одновременно отсчитывая на запястье удары пульса.

– Самовар поставили?! – крикнула она в глубь дома, и тут же затопали прочь от двери торопливые шаги.

Появился самовар, знахарка начала раскладывать на столе сушеные травы, отламывать по веточке, с пришептываниями бросать в горячую воду. Запах пошел такой, что Алене сразу стало легче.

– Все нормально у вас! – убеждала Чмыхало отца после того, как Алена напилась отвара и тут же попросила есть. – Мало чего бывает! Вон смотрю: и глазки уже заблестели.

Отец юлил перед знахаркой, сулил золотые горы, лишь бы она осталась, но та решительно отказалась.

– Больных много – я одна, – сказала Чмыхало и ушла.

Алене работать не разрешили. Она в тоске побродила по дому, чувствуя себя совершенно здоровой и немного лишней. Дом был по деревенским меркам огромный. Говорили, дед Аленки, влюбившись в бабку, построил хоромы на манер купеческих, чтобы добиться ее благосклонности. Теперь у каждой из девушек была своя комнатка: небольшая, но шкаф с одеждой, кровать да сундук вполне туда помещались.