позоришь меня! Пристал к больному! Говори, что тебе от него надо?

— Ничего мне не надо!

— Нет, видали! Как у него еще язык поворачивается! Видали, как распустился!

— Ничего я не распустился…

— Прикуси язык, говорю! Два дня, как отец уехал, а ты… Что же дальше-то будет? — Она повернулась к бабушке.

— Сегодня Клементий Цетерадзе при всем честном народе меня стыдил: я, говорит, Ивдити, думал, что ты умная женщина, мать, а ты собственного сына воспитать не сумела… Выкормить, мол, мальца кукурузной лепешкой — не велика заслуга! По-твоему, матери больше и делать нечего. А ваш сын, мол, уродился ни в тебя, ни в Датико. Позорит имя отца, паршивец, чтоб мне похоронить его!..

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб его врага! — сразу же вставила бабушка. — Но зачем ты с ним связываешься, сынок?

— Ты почему не отдал быка, дурень?

— Не отдал и не отдам!

— Да почему? Почему?

— А потому, — упрямо твердил я. — У Клементин свои волы есть, а Гвинию вырастил папа, и я не дам его Клементию, он загубит его. Своих до того заездил, что и на бойню не принимают. Он не знает, как с ними обращаться.

— А ты знаешь?

— Знаю.

— Быки колхозные, упрямая твоя башка!

— Колхозные, да не Клементьевы.

— Замолчи сейчас же, бандит!

— Не отдам Клементию быков!

— Тебя и не спросят.

— Сам буду пахать, а Клементию не отдам!

— Ну и дурень! Это ты-то собираешься пахать? Да с этими быками и отец твой едва справлялся, чтоб их волки задрали!..

— Отец любит Гвинию.

— Вот он вернется, я тебе тогда… — Голос у мамы сорвался, к глазам подступили слезы.

— Не отдам! — повторил я.

— Гогита!.. — Мама, прижав к груди девочку, выхватила из очага головешку. Я не сдвинулся с места.

«Ударит? Ну и пускай. Все равно, с тех пор как папа уехал, она разлюбила меня».

Но мама не тронула меня. Она швырнула головешку обратно в огонь и разрыдалась.

— Как мне быть, мамочка! — бросилась она к бабушке. — Как же мне быть? Ты видишь, какой он!..

Бабушка ничего не ответила, только, как обычно, вздохнула: «Господи Иисусе!..»

Я швырнул кусок мчади об стенку, крикнул с порога:

— Клементию моего Гвинию не отдам! — и хлопнул дверью.

Под ноги подвернулась собака.

Я пнул ее ногой и выбежал во двор.

Было темно и душно. В облаках привидением плыла луна, похожая на стертую бычью подкову.

Я сел в высокую траву перед домом, прислонившись спиной к груше. Не помню, сколько просидел там. И когда вышел за ворота, я не знал, куда иду.

Проходя мимо дома Гочи, заметил в окне огонек.

«А, не стоит!» — подумал я и пошел дальше. Прошел мимо ворот Серапиона. Ничего не видя, не глядя, миновал двор Викентия, прошел бы мимо следующего двора, если бы за воротами не завизжала свинья. Она бегала вдоль забора и истошно визжала.

С улицы в распахнутые двери был виден огонь в очаге посреди кухни. На огне стоял большой котел; языки пламени лизали его. На веранду, в свете очага, вышел рослый старик. Я узнал Эзику, отца Амирана. Эзика лишился на войне правой ступни и ногу без ступни волочил, как деревянную. Он был злой, нелюдимый человек, часто бранился. Говорили, что во время войны он кого-то убил и с ним лучше не связываться. Эзика сердито бросил деревянное корыто на пол и прикрикнул на визжащую у калитки свинью:

— Покричи еще, волчья сыть!

Пати вынесла во двор котел с похлебкой для свиньи и стала сливать ее в корыто. От горячей похлебки поднялся густой пар и скрыл за собой Пати. Должно быть, она обожгла руки паром, потому что котел стукнул о перила веранды.

— Эх ты! — крикнул Эзика и сам схватил котел. Потом подхватил корыто с похлебкой и понес к воротам.

Свинья, визжа громче прежнего, бросилась навстречу.

— Чтоб тебя волк сожрал! — еще раз пожелал ей Эзика.

Пати стояла на балконе и то дула на свою руку, то прятала ее под мышку.

Я пошел дальше, вышел в поле.

«Пойду-ка к Тухни!» — решил я, проходя мимо двора Цетерадзе.

Из окна цетерадзевского дома на дорогу падал луч света. Я, зажмурившись, прошел сквозь сноп света, свернул на тропинку, подошел к дому Тухии и встал у калитки.

В открытую дверь я видел собачку Тухии: Толия сидела на задних лапах перед огнем. Но ни очага, ни самого Тухии не было видно. Из дома доносился громкий голос Капито. Во дворе у стены белели в темноте доски. Капито все собирался поставить себе новый дом, да так и не собрался до сих пор. У него было шестеро детей, все погодки, мал мала меньше, только Тухия немного постарше. И вот каждый год Капито Бандзеладзе начинал строить себе новый дом. Бывало, зайдет к нам зимним досужим днем, усядется поближе к очагу посреди кухни и, закинув ногу на ногу, заведет беседу с отцом:

— Как думаешь, Датико, какая будет нынче весна?

Отец поглядит в окно на глубокий, по колено снег и ответит:

— Покуда на этот счет ничего не скажешь, Капито!

— Вот, понимаешь ли, какое дело… — продолжает Капито, — хочу дом строить. Летом, сам знаешь, сорвалось у меня, молочный брат помер. Пришлось помочь его семье, тут опять же на свадьбу двоюродного брата позвали, а там, глядишь, на лекарство для малого моего поистратился… Трудный был у меня год…

— Разве у тебя мальчишка болен? — спрашивал отец.

— Лихорадка у него… Ну, а теперь вот думаю: как быть… Дом мне нужен… Не укажешь ли мастера какого получше?

— Ну, мастеров-то хватает. Есть мастера.

— Есть-то есть, но я хочу, чтоб получше. Перед этим был у меня тот, что Габриелу строил.

— Это хороший мастер, ничего не скажешь.

— Мастер-то хороший, да не сошлись мы с ним. Он говорит, что моего материала хватит только на одну-комнату, а я ведь хочу дом в три комнаты, сам знаешь.

— Ну, а если и вправду не выйдет?..

— Не верится мне, что не выйдет. У меня уже и другой мастер был, сосед моего свояка, Нико. И с ним я не поладил. А теперь я хочу…

…В проеме двери промелькнул Тухия. Он махнул рукой, собака подпрыгнула, и я услышал, как захрустела кость у нее на зубах.

— Тухия! — тихо позвал я.

Собака бросилась к воротам, но, узнав меня, вернулась к кости.

Тухия шагнул через порог.

— Это ты, Гогита? — Он подошел к плетню и верхом сел на перелаз.

— Я.

— Что ж не заходишь! Заходи.

— Тороплюсь! Ты завтра свободен?

— Завтра, — неопределенно повторил он. — Завтра…