аристократочка замолчала. Зато я — стоя у стены, потому что меня вытолкали и сразу обо мне благополучно забыли — услышала другой любопытный разговор.

— Что тут делает маркиза де Фрели? — хохотнул стражник. — Ее отец приближен к трону.

— Ему вчера отрубили голову, Банмаро, — отозвался другой. — Слишком близко подошел, дышал в затылок, его величеству сие не понравилось. Ну, по крайней мере, никто не скажет, что его высочеству подсунули безродную девку.

Самой безродной здесь была я. Монашки выстроили женщин в ряд — маркиза де Фрели начала визжать, и я убедилась, что благочестивая мать не делает разницы между нищенкой и дворянкой: по физиономии маркизе прилетело точно так же, как и мне, я порадовалась равноправию хотя бы в этом. Монахи толпились в углу двора, стражники подпирали стены. Я оказалась предоставлена сама себе, потому что еще не настолько спятила, чтобы добровольно лезть в тот рядок из обреченных на нечто, мне не понятное.

Двадцать три… двадцать четыре женщины, я двадцать пятая, и меня, может, никто не хватится. Монахи забурлили, выпустили из плена невысокого полненького дедульку в ярко-красном одеянии, и он не торопясь пошел вдоль строя женщин, сопровождаемый монахами. Несмотря на целибат, сверкающие тонзурами монахи осматривали женщин весьма плотоядно.

Благочестивая мать что-то подобострастно говорила кардиналу — ведь это кардинал, подумала я. Его высокопреосвященство лениво кивал и делал руками неразборчивые пассы — их прекрасно интерпретировали монахи, выдергивали женщин из ряда и передавали монашкам. Я понадеялась, что пленниц отпускают, а не сжигают как ведьм — все может быть.

— А ты что? — раздалось над моим ухом, и я вздрогнула и подняла голову. Стражник — как я могла судить по его алой перевязи, «гвардеец кардинала» — смотрел на меня, скривив губы, и словно решал, что со мной делать.

Я раскорячилась в книксене. Требования этикета, таковы они здесь были или нет, дали мне пару секунд на обдумывание.

Мое платье отличалось от одежды остальных женщин — было гораздо проще, и стражник не мог определиться, выкинуть меня в коридор монастыря или пинком отправить в ряд. В пользу того, что мне нечего делать на смотре, говорили мой рост и то, что я никак не тянула на девицу на выданье, несмотря на мои девятнадцать лет. Я еще раз присела.

— Добрый господин, меня прислали убираться, — пискнула я, вспомнив, что мне собирался вчера поручить брат Луи.

— Ну так убирайся, — проворчал стражник. Я с готовностью дернулась в сторону темного провала двери, стражник схватил меня за шиворот и переставил обратно. — Не при его высокопреосвященстве, дурочка! — беззлобно прикрикнул он.

За спиной стражника чах кустик. Растение было обречено в любом случае, поэтому я подошла и стала обламывать прутики. Какие-то оказались совсем сухими, какие-то еще цеплялись за жизнь, и я их пощадила. Веничек вышел у меня лысоват, но для демонстрации намерений хватит; когда я уже сжимала в руке штук пятнадцать прутиков, карающая длань до меня дотянулась.

— Ах вот она! — каркнула благочестивая мать, и меня вместе с прутиками проволокли за шкирку по всему дворику и воткнули на свободное место в ряду. Надо сказать, ряды поредели… не больше двенадцати женщин, и Этьена тут, а вот Изабо уже на свободе. — Стой здесь, шелудивая, да глаза держи долу, ну!

Жаль, что я не успела полностью отыграть блаженную дурочку перед его высокопреосвященством — благочестивая мать дала мне подзатыльник, чтобы не смела пялиться на кардинала. Я пыталась собрать в пересохшем рту слюну и нарочно дергалась, как в нервном тике, умышленно пару раз задела маркизу, но при кардинале орать она, к моему великому сожалению, не осмелилась.

— Вот эта, — услышала я и рассмотрела пыльную сутану. — Ее зовут Эдме, святейший отец.

— Эдме? — протянул кардинал. На шее у него висел меняющий цвет камень-шарик — такой же, только гораздо меньше, показывал мне брат Луи. — Эдмонда. И это все? А ну-ка выйди.

Проклиная все на свете, я выступила вперед. Слюна не набралась, поэтому я просто идиотски заулыбалась, зажмурившись, благо солнце светило мне прямо в глаза. Что всем не дает покоя мое имя?

— Очень похожа, святейший из святейших, — продолжал брат Луи, — но милостью Покровительницы умом слаба. Что это у тебя, Эдме?

— Веничек, — честно ответила я нарочито детским голоском. Нет, переигрываю, но и они тут не светила психиатрии.

— Веночек? — переспросил брат Луи и, сложив почтительно руки, обратился к кардиналу: — Видите, святейший отец? Но выгонять ее из стен обители немилосердно, я приказал ее к сестре Клотильде отправить. А она, глупая, сюда пришла со всеми.

Пользуясь тем, что мне после этих слов простили бы что угодно, я с гримасой покосилась на благочестивую мать. Выкуси, мол, и выведи меня с этого отбора черт поймешь чьих невест. Брат Луи опять повернулся ко мне.

— Ну иди, иди, дщерь небесная, иди, — повторял он, пока я на негнущихся ногах не покинула ряд. Кардинал и монахи пошли дальше, благочестивая мать мстительно толкнула меня в спину, и хотя первым желанием было ответно приласкать ее веником, я поборола в себе порыв и побрела, поднимая веточками клубы пыли.

Солнце поднималось в зенит, светило ярко, но не пекло — стояла поздняя весна или раннее лето. Двор был сух, даже несколько выжжен, от вчерашнего дождя и обманчивой свежести не осталось следа, смердело подсохшее дерьмо, щекотало нос и давило горло.

Моей целью была калиточка. Куда бы она ни вела, мне нужно было уйти, я хотела пить и есть, и еще… Эдме все-таки что-то пила и ела, и мне требовалось найти укромный уголок. Что-то подсказывало, что официальное положение уличной дурочки не спасет меня от порки, если я оскверню священные стены. А я могу здесь неплохо устроиться — благочестивая мать будет меня лупить, но со временем я научусь уворачиваться. Монастырь — это кров и пища, и возможность прожить еще лет сорок пять. Не мечта, разумеется, но альтернативы ведь нет.

За моей спиной древние стены содрогнулись от воплей маркизы де Фрели, и как мне ни хотелось обернуться, я сдержалась. Калиточка привела меня в маленький дворик — стены без окон, чудный садик в цвету, две скамеечки, отполированные тысячами монашеских… роб, и одна-единственная дверца, сделанная, судя по размеру, для кошки, но я пролезу, потому что присесть среди магнолий и роз — обречь себя на неизвестные испытания, которые еще непонятно, переживу ли.

Сжимая свой веничек, я протиснулась в дверцу. Пахнуло кислятиной и сыростью, капала вода, на усыпанном крошевом полу источала миазмы дохлая крыса. Потолки были высокими, я смогла