— А! Накормить тебя святой брат велел, — бормотал Арман. Он и сам не блистал умом, бедолага. — Ты голодная. Да? — Я кивнула. — Ну ладно… давай-ка сначала сюда, девка. Э-э… Эдме. Ну надо же.

Что тебе в моем имени, заскрипела я зубами и вытянула шею, всматриваясь, куда он меня привел. Снова небольшое низкое помещение, темное, влажное, душное, с тремя огромными бочками…

— Лезь, — скомандовал Арман. Сам он не заходил и даже не заглядывал внутрь. — А я пришлю кого, чтобы тебе одежу дали.

Да это баня, осенило меня, и я влетела в комнатку, не дожидаясь тычка. Арман закрыл дверь и ушел, а я быстро начала раздеваться.

Все, кто встретился мне — Лили, Марибель, повариха, хозяйка трактира, разгульные девки, женщина на улице — одеты были примерно так же, как и я: грубая юбка, рубаха и что-то напоминающее не то лиф, не то жилет на шнуровке. Может, мне не передалась моторика тела Эдме, а может, эта поросюха не снимала одежду годами, и пришлось повозиться: тонкие полоски кожи на лифе почти срослись, грубыми пальцами справиться с ними не выходило. Я подошла ближе к единственному источнику света — трем свечкам на узком столике, и упрямо принялась избавляться от жилетки. Когда терпение было уже практически на исходе, самый капризный узел поддался, и я ускорилась. Оттого что в монастыре не несло дерьмом и гнилью, мне стало казаться, что сама я воняю немилосердно, и сработала психосоматика — я начала чесаться вся, с ног до головы.

Нетерпение подгоняло. Пусть вода здесь не первой свежести, пусть в ней мылся с десяток таких голодранок как я, пусть в этих бочках давно завелась жизнь и с радостью набросится на меня, но хотя бы смыть с себя кабацкое дерьмо — я видела, чем Эдме приходилось заниматься. И это я еще ничего о себе не знаю…

Наконец упала к моим ногам и юбка, я сорвала с себя рубаху и изучила новое тело.

Синяки повсюду, но оставлены побоями и моей собственной неловкостью, а не насилием; кожа и кости, но это понятно; волосы спутаны, ноги… наверное, я никогда в жизни не знала обуви. Отпнув грязную одежду, я в чем мать родила подошла к бочкам и заглянула в них, оценив на глаз загаженность воды, и чем можно помыться, ведь мыла нет?..

На скамеечке, стоявшей в углу, я нашла нечто, похожее на залитую водой золу в горшочке. Я сунула руку в бочки по очереди — вода порядком остывшая, но не настолько паршивая, как я могла ожидать. Сперва ополоснуться в самой мутной воде, потом в более чистой и после — в последней бочке, в которой, похоже, никто не до меня и не мылся, и это не самый мудрый план с точки зрения гигиены, допустим. Я подтащила к бочке с грязной водой шаткую скамеечку, осторожно поставила на бортик горшок с золой и, стараясь его не зацепить, влезла в бочку сама.

Вода оказалась холоднее, чем мне показалось, и чище, чем я подумала. Бочка пригодилась кому-то от силы пару раз. К черту брезгливость, выбор у меня существует такой: или я пытаюсь отмыться, пока есть возможность, или корчу из себя принцессу крови; приходит Арман, доносит о моих выкрутасах монаху, и тот приказывает выкинуть меня вон. Не стоит будить лихо, пока оно тихо спит и благодушно ко мне настроено.

Зола, или что это было, отлично мылилось и очень приятно пахло. Вода пошла темной пеной, я намыливала тело и волосы, окуналась, смывая с себя все, и намыливалась снова. После четырех ныряний я решила, что можно перейти ко второму этапу, и перебралась в соседнюю бочку, оставив на полу щедрые пенные лужи.

Когда я плескалась в третьей бочке, радостно выдыхая и предпочитая не думать, что я могла подхватить, пришла монашка. Я вынырнула, ойкнула, но монашка не повернула ко мне головы, сдвинула в сторону свечи, положила на столик одежду и тряпку и ушла. На еду, святая сестра, пожлобились?

Процесс омовения был похож на тот, что существовал в знакомой мне истории, но с отличиями. Не было ни простыней, в которые можно завернуться во время мытья и после, ни хоть какого обогрева помещений. Но, подумала я, выбираясь из бочки и от души прыгая среди луж, чтобы не замерзнуть, мне могло повезти куда меньше, я могла очутиться не среди горожан, а среди аристократии, которую так любили превозносить в кино и книгах, забывая, что образ жизни сильных мира этих эпох был далек от образца подражания. В то время как «средний класс» хоть сколько-то заботился о себе, дворянство деградировало с таким рвением, словно поставило это целью.

Тряпка, может, имела иное предназначение, но я кое-как замотала в нее волосы и закрутила тюрбан на голове. Одежду мне принесли очень простую — юбка, рубаха, лиф. Нижнего белья не существовало, обувь или посчитали для меня роскошью, или не нашли. Наряд был поношенный, но относительно чистый, что навело меня на скверную мысль — кто носил его до меня и почему перестал, может, умер, и если да, то от чего и насколько это заразно? Впрочем… к черту.

Конечно, все было великовато, но превосходно по сравнению с тем, что я носила до мытья. Еще не человек, уже не никчемный кусок дерьма. Жить можно. Я скинула с головы тряпку, пальцами расчесала волосы — зола сработала как салонный бальзам, колтуны распадались сами собой, — заплела косу и осторожно открыла дверь.

Никого. По обе стороны коридора никого, обо мне все забыли?

Я слышала приглушенные голоса — молитвы или песнопения, и благоразумно не пошла в ту сторону, опасаясь, что случайно нарушу какой-то запрет. Я потянула носом — пахнет едой? — желудок уже резало довольно сильно, игнорировать боль не получалось. Эдме всегда так жила и радовалась, когда перепадала черствая краюха хлеба? Как часто ей вообще выпадало поесть?

Я остановилась напротив деревянной двери и постучала. Если там никого нет, пойду дальше, попрошу отвести меня к сестре Клотильде — брат Луи собирался сплавить меня именно ей.

Ответа не было, я пожала плечами, потерла, морщась, живот и, слегка скривившись, пошла дальше по коридору, как вдруг открылась дверь — не та, в которую я стучала, и меня с ног до головы окатила презрением монашка. Одежду мне приносила другая сестра, и до меня дошло, что я нахожусь в женском монастыре.

— Здравствуйте, сестра, —