Вельможный уроженец Будоницы обернулся к Феликсу и очень медленно произнес по-гречески:

— Ваш друг сказал мне только что, будто вы интересуетесь лошадьми.

Эффект был поразительный. Феликс покраснел, стиснул руки. Затем он начал говорить. Его учитель греческого в Аувене явно не был великим знатоком этого языка, а сам юнец уж точно не числился среди лучших студентов, но, похоже, действительно был без ума от лошадей, а жеребец Аччайоли славился повсюду. Юноша спотыкался и запинался, но говорил — и слушал ответы.

Кателина ван Борселен подала голос:

— О чем они ведут речь?

Ансельм Адорне пояснил. Насколько он мог заметить, супруга его пребывала в некотором смущении: сегодня он вел себя не так, как подобает гостеприимному хозяину.

— Боюсь, — заявила Кателина ван Борселен, — что сегодня у меня нет времени на беседы о греческих лошадях. Маргрит, вы простите меня? Я обещала помочь отцу принять друзей из Шотландии: епископа, милорда Саймона…

— Тогда уж лучше говорить о греческих лошадях, — заявил Клаас.

Ансельм обернулся к нему:

— Шотландцы — союзники нашего герцога, мальчик. Тебя пригласили в достойное общество. Не забывайся.

Возможно, тон их разговора отвлек грека и заставил его прервать беседу с Феликсом. Аччайоли заговорил по-итальянски, обращаясь, как ни странно, к Клаасу:

— Так тебе не нравится красавчик Саймон, юный плут? Может, ты ревнуешь? Он хорошо одет и общается с прелестными девушками, такими, как эта госпожа. Но он не говорит по-итальянски, и не умеет смешить детей, и не заботится так, как ты, о своих друзьях. Так зачем же питать к нему неприязнь?

Юнец задумался, устремив ясный взгляд на грека.

— Я ни к кому не питаю неприязни, — заявил он наконец.

— Но ты причиняешь людям боль, — возразил Адорне. — Ты смеешься, передразниваешь их. Ты оскорбил леди Кателину, и вчера, и сегодня.

— Но они и сами оскорбляют меня, а я не жалуюсь. Таковы уж люди, — рассудил подмастерье. — Одних жалеть легче, других сложнее. Феликс хотел бы франтить, как милорд Саймон, но ему всего семнадцать, и это пройдет. Милорду Саймону уже далеко не семнадцать, а он ведет себя как невежа, и манеры у него, точно у девицы; просто позор для отца… Однако, сдается мне, мейстер Адорне, что по-итальянски он все же говорит, потому что он отпустил шутку на ваш счет на этом языке. Леди Кателина наверняка ее припомнит.

Первым пришел в себя не кто иной, как мессер Аччайоли, пока сам Адорне еще хватал ртом воздух.

— Полагаю, — заявил грек, положив ухоженную руку на плечо подмастерья, — что юному Клаасу пора возвращаться домой. Надеюсь, его друзья проследят, чтобы он добрался без приключений. Откровенность, мессер Адорне, — это не тот товар, который повсюду пользуется спросом. Однако я рад, что нашел его здесь, в этом доме, и не хочу, чтобы честность была наказана.

— О наказании речь не идет, — отозвался банкир. — И вы совершенно правы, эти последние пять минут мы говорили о скверной погоде. Мейстер Юлиус, я вас больше не задерживаю.

Однако Ансельм Адорне никак не мог помешать детям, которые бросились во двор вслед за Клаасом. Он уповал лишь на то, что у стряпчего хватит здравого смысла увести подмастерья прямиком в красильню Шаретти и запереть там, пока шум не уляжется, а еще лучше — отослать его обратно в Лувен, вместе с Феликсом. Одновременно он задался вопросом, поскольку Маргрит непременно поинтересуется этим: правда ли, что мальчишка делает головные уборы для Марианны де Шаретти. Нагнувшись и внимательно изучив спутанную нить, которую дети уронили к его ногам, Ансельм Адорне решил, что, скорее всего, так оно и есть.

Проводив Кателину, хозяин дома вернулся в гостиную, где обнаружил грека беседующим с Арнольфини, торговцем шелком из Лукки, которого он, кажется, не приглашал к себе сегодня. Мессер де Аччайоли держал в руках детскую настольную игру и расставлял на ней фишки. Оба они обернулись к Ансельму, и тот дружески поздоровался с Арнольфини.

Как выяснилось, лукканский купец зашел к нему без особой причины.

— Разве что из уважения к вашему бескорыстию, — заявил он. — Как мне сказали, вы немало времени потратили на то, чтобы уладить это неприятное дело с затонувшей пушкой. На всех нас сие произвело большое впечатление.

Грек проговорил негромко, не сводя глаз с игровой доски:

— Был наложен большой штраф, но гильдии достаточно богаты.

— Совершенно верно, — отозвался Арнольфини, — богаты и платежеспособны. И я слышал, что штраф был уплачен даже прежде, чем огласили приговор. Кто придумал эту весьма странную игру?

— Не помню, — отозвался Ансельм Адорне. Его ничуть не удивило, когда грек поднял голову и взглянул на него с улыбкой.

Когда Кателина ван Борселен вместе с горничной покинула особняк Адорне, небо было ясным, и ветерок едва касался ее бархатного плаща. Вот уже два дня, как она вернулась домой, во Фландрию.

Сильвер-стрете, где жил ее отец, находилась на другом конце города, и расписная лодка Ансельма Адорне ожидала Кателину у выхода из сада, а при лодке — трое слуг, готовых позаботиться о ней. Кателина велела отвезти ее домой длинной дорогой, мимо монастыря кармелиток, церкви святого Эгилия и громады аббатства августинцев; мимо красивой церкви святого Якоба, за которой виднелись башни Принсенхофа, куда с таким трудом доставили ванну герцога Бургундского. Но Кателина не желала думать об этом. Равно как и об оценивающем взгляде стряпчего Юлиуса. Она заставила гребцов везти ее почти до самой рыночной площади.

Говорят, в Венеции немало мостов, но в Брюгге их тоже никак не меньше сотни: каменных, с печальными позолоченными святыми; деревянных, с потемневшими перекладинами и цветами в кадках.

На дорогах царила толчея, однако река, разветвляясь, проникала повсюду. Она-то и являлась настоящей транспортной артерией, по которой сновали большие и малые суда, почти соприкасаясь бортами, груженые, переполненные мешками, корзинами и ящиками, животными и людьми; они перевозили монашек и стражников, купцов и чужеземцев, клириков, посланцев и держателей гостиниц, а также владельцев кораблей, стоящих на якоре в Слёйсе, которые пролетали мимо на своих быстроходных скифах, нагибая мачты, чтобы проскользнуть под блестящими от воды арками мостов.

По обеим сторонам каналов теснились крытые черепицей дома с цветочными горшками на окнах и балкончиках, с крышами, подобными глазури на пироге. Их опоры, ворота, двери складов выходили на канал. Ступеньки вели прямо из воды в крошечные садики, где розы карабкались по стенам, подрагивая от каждой проплывающей лодки и посылая ей вслед свой аромат.

Ван Борселены были родом из Зеландии, но в душе Кателина чувствовала, каково это — быть уроженцем Брюгге.

В Эдинбурге все было серокаменным и просто серым, даже дерево. И все дороги там были прямыми, а стены — устремленными ввысь. Брюгге же весь плоский. Брюгге — словно в веснушках теплых кирпичей, а вдоль улиц в беспорядке теснятся особняки, дворцы и дома богачей. В Брюгге повсюду слышатся голос воды, и эхо, отражающееся от кирпичных стен, и шепот деревьев, и хлопанье сохнущей ткани под ветром, и бесконечное ворчание, подобное голосам болотных лягушек, и немолчный скрип ткани, растянутой на ширильных рамах. Брюгге говорил крикливыми голосами чаек и перезвоном колоколов.