— Видишь? — сказал он. — Сегодня мой черед платить.

— О, экю!

— Это не все, — радостно объявил Франсуа. — У меня их целых два.

— Откуда?

— Сейчас расскажу.

Франсуа и Ренье де Монтиньи вошли в «Яблоко», уселись в задней комнате, и школяр таким повелительным голосом крикнул: «Эй, вина!» — что к их столику подбежал сам хозяин харчевни и осведомился, какого вина они желают.

— «Амброзии!» — бросил Франсуа.

Монтиньи помалкивал. Вид у него был озабоченный, на Франсуа он почти не смотрел и рассказ его слушал невнимательно.

Франсуа встряхнул его.

— Ты что, о Колене тревожишься? — спросил он.

Но тут к их столику подошел младший Тюржис, сверстник Франсуа, якобы с намерением помочь отцу и служанкам. Он был толстый, одутловатый, с нездоровым бледным лицом.

Монтиньи холодно глянул на него.

— За вином пошли? — осведомился он.

— Сейчас принесут, — услужливо ответил младший Тюржис.

Он хлопнул в ладоши, поторапливая служанок, но Франсуа и Ренье, раздраженные присутствием этого назойливого толстяка, который, казалось, вечно за всеми следит, хотя ничего худого никому и не сделал, — сидели, словно набрав в рот воды, и разглядывали посетителей харчевни.

В этот час тут было полно народу. Все сидели за столами, потягивали вино, играли в кости. В основном тут были завсегдатаи. Тех же, кто случайно заглянул сюда по дороге, распознать было нетрудно: они разговаривали в полный голос с преувеличенным оживлением. Под низким потолком с ярко раскрашенными балками люди сговаривались о делах, для чего, по сути, и существуют подобные заведения; те, кто поудачливей и половчей, денег не считали и, когда кружки их пустели, кричали: «Еще вина!» — либо просто делали знак служанке. Купцы, стараясь надуть друг друга, заключали сделки на партию льна или хлеба, спорили, стучали по столу кружками. Судейские из Дворца правосудия в засаленных мантиях что-то оживленно обсуждали, перебирая бумаги. Игроки бросали кости, а вокруг них сидели и стояли, подсчитывая очки после каждого броска, знатоки игры, пьянчуги и какие-то темные проходимцы. Франсуа заметил мертвецки пьяного Жана Лу. Он привалился к стене и что-то напевал себе под нос. Недалеко от него Жан Розе, знаменитый тем, что, перебрав, терял всякое соображение и заблевывал все вокруг, пытался втолковать Тайламену, если судить по словам, долетавшим до Франсуа и Монтиньи, какой-то весьма запутанный план. Этот Тайламен, известный плут, скрестив ноги и выставив напоказ обоссанные чулки, одним глазом поглядывал на кости, а другим косился на пол, следя, не упадет ли туда монета, и совершенно не слушал своего разливающегося соловьем собеседника. Любитель скандалов Казен Шоле сидел в одиночестве в углу перед большим кувшином, посасывал ус, пил вино и время от времени принимался ожесточенно чесаться. А Ги Табари с круглыми и румяными, как яблоки, щеками переходил от стола к столу в надежде, что кто-нибудь ему поднесет.

— Слушай, Франсуа, умираю, выпить охота, — жалобно протянул он, увидев, что за нектар тот наливает себе в кружку.

Он выхватил у служанки чарку и протянул ее Франсуа:

— Плесни, а!

Франсуа налил, и Табари, залпом опрокинув чарку, довольный пошел дальше. Младший Тюржис тоже куда-то отвалил.

— Ренье, — тихо заговорил Франсуа, — я клянусь, что сохраню все в тайне, только не надо меня томить. Я хочу знать, где Колен. Он покинул Париж?

— Да, — кивнул Монтиньи. — Вчера вечером. Я проводил его по дороге вдоль Сены.

— А когда он собирается вернуться?

— Ну, это зависит…

— От чего?

— Это знает только он сам, — ответил Монтиньи и, разразившись деланным смехом, толкнул под столом Франсуа коленом: два хмыря, их соседи по столу, навострили уши и слишком близко придвинулись к ним.

То было первый раз, когда Колен покинул Париж, и отсутствовал он не слишком долго, но это позволило Франсуа на несколько недель избавиться от его влияния. Влияние же Ренье де Монтиньи было не столь сильным. Правда, сам он относился к этому достаточно равнодушно; Монтиньи, по сути дела, было все равно, велико оно или мало. Какое есть, такое есть, а большего ему и не нужно. Он привык к своей беспутной жизни, находил в ней удовольствие и никогда не сожалел, что так низко пал, хотя поводы для этого иногда случались.

— Ха! — бесшабашно отмахивался он. — Даже если ты и упал, зла этим ты никому не причинил, а это уже кое-что.

Франсуа восхищался им. Ренье де Монтиньи возбуждал симпатию куда больше, чем Колен, которому недоставало изящных манер и который иной раз поражал своей неотесанностью. Благородство происхождения придавало Монтиньи величественности, самоуверенности, даже бесцеремонности, особенно в обращении с девками, и такая манера поведения безотказно покоряла их. И Ренье пользовался этим, жил за их счет, ни в чем не терпя недостатка. Все знали, что его отца, Жана де Монтиньи, королевского стольника, избранного от города Парижа, почти подчистую ограбили бургиньоны[6], и потому после его смерти детям досталось столь ничтожное наследство, что о нем и говорить-то не стоило. И это еще больше усиливало обаяние Ренье, который, кстати, не делал секрета из того, что его сестрицы разделили жалкое наследство «благороднорожденного» папаши, не вспомнив о брате.

— Я могу только радоваться за сестриц, — с полнейшим безразличием говорил он, — а заодно у меня есть повод не встречаться с ними и не вводить в лишние расходы.

— И ты никогда не жалел, что тебе ничего не досталось?

— Никогда, — отвечал Монтиньи.

Такой уж у него был характер. Сожаления и зависть были чужды ему. Да, наверно, в двадцать два года и нет смысла огорчаться из-за таких пустяков. Тем паче что, в отличие от сестер, парижские девки вытаскивали его из затруднений и то одна, то другая с великой охотой брали на себя заботу о том, чтобы его кошелек не опустел. Правда, положение Ренье де Монтиньи после измены Гийометты, которую он как следует поколотил, несколько ухудшилось. Теперь его подружкой стала некая Жаннетон, у которой он и проживал, и если кто-нибудь выражал удивление, что он соглашается жить на содержании этой шлюхи, Монтиньи только посвистывал и не снисходил до ответа.

— Вы еще узнаете, — говорил в таких случаях наглецам Франсуа, — кто прав — вы или он.

Но Ренье останавливал его.

— Чего ты разоряешься, малыш? — спокойно говорил он.

И он уводил Франсуа по узкой Еврейской улице в «Сосновую шишку» или же, если на Бобовой улице запись его долгов на аспидной доске становилась чересчур длинной, в другой кабак, который назывался «Притон Перетты». Это был поистине притон — подвал с голыми стенами и земляным полом; там пили на бочках подогретый сидр, водку и прославленное ардуазское вино, но поскольку компания собиралась крайне разношерстная, там часто вспыхивали драки, разнимать которые прибегала срочно вызванная ночная стража. И тогда приходилось спасаться, удирать со всех ног между черными хибарами-кузнями, стоящими вдоль всей улицы, по грязным переулкам и добираться до какой-нибудь другой харчевни, где кредит еще не отдал Богу душу и можно было выпить в долг.