— Донимала, — печально улыбнулся Паливода. — Огнем горела. С белым светом уже прощался. А он прогнал костлявую, хотя сам начисто выбился из сил.

— Назар, Назар, не гневи бога, — замахал руками Соломон, — и что я там такого сделал? Ну, посидел возле тебя какую-то там ночь...

Паливода вместо ответа только обнял его за плечи.

— Ты в каких краях обретаешься?

— О, где я только не побывал, — ответил Соломон, — но в позапрошлом году снова вернулся. Как приписался к куреню — плюнул на тот никчемный гендель[18]. Подумал себе, Назар, да неужто я казаком не смогу быть? Пускай посмотрят! Где? В засаде. Я только оттуда. Все лето в степи, на конях. Ты думаешь, эта рука, — стиснул он пальцы в твердый смугловатый кулачок, — способна только рубли, талеры или злотые считать? Она и перекрестить может. Сабелькой... Остренькой. А почему бы и нет? — засмеялся он, сверкая в разные стороны черными блестками глаз.

Тем временем двое парней поставили посреди двора на снегу широкую пороховую бочку и начали созывать всех к себе. Казаки сходились неохотно, был слышен недовольный гомон. Но постепенно середина двора заполнилась людьми, они толкались, позвякивали саблями, ругались, смеялись, кому-то угрожали, перекликались, высекали огонь, дымили трубками, обменивались рукопожатиями, божились, спорили...

Когда толпа немного угомонилась, к бочке в сопровождении полковника и двух казаков с винтовками подошел грузный, лет пятидесяти, мужчина в длинной суконной кирее[19] с капюшоном. Поддерживаемый под руки, он поднялся на возвышение, вынул из-за пазухи свиток жесткой желтоватой бумаги, развернул его и, не взглянув ни на кого, начал читать монотонным басом.

Войсковой судья Коша войска Запорожского низового повелевал в этой бумаге всем казакам, пешим и конным, с оружием и без оного прибыть немедленно в Сечь в свои курени, дабы потом отправиться в поход против басурманов, с которыми уже храбро воюет кошевой атаман Петро Калнышевский.

— Ослушных, — гудело над головами, — повелеваем вам, пан полковник со старши́ной, разыскивать и, чтобы впредь никто таких недостойных действий чинить не отважился, в назидание другим при всем честном народе на ярмарке палками покарать и нам лепортовать после исполнения. Года 177..., декабря, 12 дня.

— Хватит запугивать! — прорвалось вдруг из толпы резкое, сердитое. — Наелись уже войскового хлеба. От пуза!

— Близкий свет — на Телигул с голой...

— Еще и палками угрожает, стерва!

— Да стащите его, толстопузого!

И пошло-поехало! Началась такая заваруха, что у Андрея даже голова пошла кругом от крика и толчеи.

— Усмирять надумал! — прокричал кто-то рядом. — Захотел, чтобы и его сквозь строй. Как в позапрошлом году на Сечи одного пропустили да палками отколотили...

— Долой!

— Убирайся вон, покуда цел! — доносилось со всех сторон.

В сечевого гонца полетели комья земли, мерзлые конские «яблоки». Защищая голову руками, он неуклюже соскочил на землю и, сунув недочитанную бумагу за пазуху, в сопровождении охранников и полковника попятился к хате. Стукнули засовы по ту сторону дубовых дверей.

Разъяренная толпа долго еще не могла угомониться.

— С нас и так уже все лыко содрали постоями, — возмущенно говорил знакомый Андрею казак со шрамом на лице — А сколько под Кинбурном полегло!

— Хотя бы коней дали! — восклицал чубатый великан, энергично разрубая воздух широкой ладонью.

Самые отчаянные рвались к дверям, чтобы вытащить на расправу прибывшего из Коша. Возле крыльца даже вспыхнула драка. Кто-то выхватил саблю с перекрещенными булавами на вороненом лезвии, махнул ею в воздухе. Но отчаянного своевременно схватили за руку.

— Ты был под Браиловом? — приставал к высокому, степенному на вид человеку расхристанный, остроносый казак, сверля его колючими глазами. — А я оттуда. Знаю, почем фунт лиха. Только мы в походе с такими не цацкались. К пушкам привязывали. — Он метнул взгляд в толпу, гудевшую посреди двора. — Сюда бы нашего Грица Фиялку, он бы сосчитал ребра вот таким гонцам чванливым!

— Не ерепенься, — спокойно ответил ему человек. — При чем здесь он, гонец? Ему всучили в руку цидулу и отправили с богом по хуторам и зимовникам.

— Всучили! — еще сильнее распалялся казак. — А что в этой цидуле, подумал своим котелком?! Разве мы из-под палок ходили под Хаджибей или Гирсово, на Березани погибали? А сколько басурманов переколошматили за Ингулом! — Он сердито сплюнул на снег. — Лучшебы старшинскую мошну потрусили. С нашими денежками.

— Ну да, держи карман шире! Гляди только, кабы у самого душу не вытрясли! — громче закричал и высокий.

— За какую же такую провинность?

Андрей не успел услышать ответа.

— Пошли, — дернул его за рукав Паливода, — а то здесь как на ярмарке, только не поймешь, кто продает, а кто покупает.

Они вошли под поветь, где пофыркивал над озадками длинногривый Ногаец. Здесь не так пронизывал ветер. Людской гомон приглушали высокие камышовые маты. На сене, сложенном в углу, сидели дядька Илько и Кирилл. Соломон, пританцовывая, оживленно рассказывал что-то Петру.

— О, вы уже здесь, — крутанулся он, увидев Андрея с Назаром. — Так что делать будем?

Все молчали, думали.

— Вернуться домой?.. — первым заговорил Кирилл. — Все равно найдут; идти в поход — тоже не велика радость.

— Бедному, как гов-ворится, куда ни кинь — всюду клин, — вздохнул Суперека. — А только думаю я: гоже ли нам отсиживаться в степи? — посмотрел он поочередно на своих товарищей. — Может, как гов-ворится, половим рыбу в лимане?

— Половим или накормим, — грустновато улыбнулся Кирилл, — но деваться некуда.

— Э-э, — решительно махнул рукой Соломон, — где все, там и один. Пошли! Какой же поход без нас? Верно я говорю, Назар? — посмотрел он на своего побратима.

— Меня и спрашивать не надо, — ответил Паливода, — я на коне вырос, не побоюсь и умереть на нем, если придется.

Андрей стоял напротив Супереки и заметил, как у того вдруг опечалилось лицо, обвисли широкие плечи и две глубокие морщины залегли между густыми, мохнатыми бровями. Он тяжело встал с сена, неторопливо подошел к Назару и, склонив перед ним тронутую сединой голову, тихо сказал:

— Нельзя тебе, дружище, в поход идти, хоть ты, как гов-ворится, стоишь нас двоих, даром что с одной рукой.

— Стою не стою, — с обидой в голосе ответил Паливода,