В Темпле Эмира попробовала приноровить руки к официальному жестовому языку, однако дело не пошло – оказалось на удивление трудно забыть тот сленг, с которым она выросла в Сьюэлл-Бридж. Еще она занялась компьютерным набором и расшифровкой устной речи, рассудив, что умение это не только перспективно для дальнейшей работы, но и осмысленно. На четвертом курсе Эмира набирала на компьютере конспекты по тринадцать долларов за лекцию для двух глухих студентов. Это была одна из причин, почему по окончании пятилетней учебы в Темпле она получила диплом по специальности «английский язык». Эмира была совсем не против того, чтобы читать книги или писать сочинения, однако в этом отчасти и заключалась проблема. У нее так и не появилось любимое дело, но, с другой стороны, никакие дела не вызывали у нее особого протеста.

После университета Эмира поехала на лето домой и отчаянно заскучала по Филадельфии. Вернулась она туда со строгим отцовским наставлением: найди себе дело и держись за него. Так что она записалась на курсы расшифровки речи – и горячо их возненавидела. Сидеть нога на ногу запрещалось. Запоминать медицинские термины было невыносимо. И когда на ее стенографической машинке сломалась клавиша, вместо ремонта (который обошелся бы в сотни долларов) Эмира попросту бросила курсы и пошла устраиваться на работу на неполный день, которую нашла через сайт объявлений. В небольшом офисе на шестом этаже высотного здания, в просторной, разделенной перегородками комнате с табличкой на двери «Зеленая партия Филадельфии» белая женщина по имени Беверли, в футболке и в джинсах, спросила, действительно ли Эмира печатает сто двадцать пять слов в минуту. «Да, – ответила Эмира, – но только если можно будет сидеть нога на ногу». В крошечном закутке, в мягких наушниках, по вторникам и четвергам с полудня до пяти Эмира расшифровывала и набирала тексты устных докладов и совещаний. Когда работы было мало, Беверли просила ее отвечать на телефонные звонки.

Университет Темпл еще два года после того, как Эмира получила диплом, любезно продолжал приглашать ее, когда возникала потребность в расшифровке, но все же они предпочитали придерживать несложную работу такого рода для теперешних студентов, поэтому честно предупредили Эмиру, что к лету придется распрощаться. Эмира так и не призналась семье, что бросила курсы расшифровки. Ей хотелось, чтобы на их месте появилось что-то другое, не холодная пустота. В тихой панике Эмира поменяла на бебиситтерском сайте дни, когда она доступна, на понедельник, среду и пятницу – и через два дня встретилась с Аликс Чемберлен.

Брайар стала для Эмиры радостной передышкой от постоянных мыслей о том, чем занять руки и остаток жизни. Брайар задавала вопросы вроде: «Почему это не пахнет?», «Где белочкина мама?» или «Как это мы не знаем эту тетю?» Однажды, когда Брайар впервые попробовала цукини, Эмира, стоя перед ее высоким стульчиком, спросила, понравилось ли ей. Брайар жевала с разинутым ртом и водила глазами по комнате, формулируя ответ. «Мира! А как, ну как… потому что – как мы узнаём, что мы что-то любим? Кто нам говорит, что мы это любим?» Эмира практически не сомневалась, что настоящий воспитатель должен в подобных случаях отвечать: «Ты скоро сама разберешься» или «Когда подрастешь, это станет понятнее», но она просто вытерла Брайар ротик и сказала: «Знаешь, это очень хороший вопрос. Давай спросим маму». При этом она была совершенно искренна. Она и сама хотела бы, чтобы ей кто-нибудь объяснил, что она любит делать больше всего. Собственной матери Эмира могла задать все меньше вопросов, и число их сокращалось с пугающей быстротой.

Эмира не говорила родителям, что зарабатывает бебиситтерством и набором текстов, а значит, нельзя было рассказать и о том вечере в «Маркет депо». Не то чтобы они сказали ей по этому поводу что-то новое, но приятно было бы разделить негодование с теми, кто поймет тебя без всяких объяснений. В четвертом классе в школьной столовой белый одноклассник вразвалочку подошел к Эмириному столу и спросил: ты негритоска? (Когда Эмира рассказала об этом дома, мама сразу схватила телефонную трубку и спросила: «Как его звать?») Еще однажды в магазине «Брукс бразерс», когда она выбирала подарки на День отца, продавцы ходили за ней по пятам как приклеенные. («Заняться им больше нечем, что ли?» – сказала тогда мама.) А еще один раз, уже закончив делать Эмире депиляцию зоны бикини, мастер объявила, что цена будет сорок долларов, а не тридцать пять, как в прейскуранте, «из-за этнических особенностей кожи» (на это мама сказала: «Постой, депиляцию чего?»). Хорошо было бы, если бы она могла поговорить с родителями о «Маркет депо», потому что, если честно, это самое важное, что произошло с ней за последнее время, и к тому же связано с ее любимым маленьким человеком. Эмира понимала, что в первую очередь в этой истории ее должен беспокоить откровенный, неприкрытый расизм, однако дело было не только и не столько в нем. Воспоминание о стычке в «Маркет депо» накатывало приступом тошноты и шипело эхом в ушах: у тебя нет настоящей работы.

Если бы у тебя была настоящая работа, с тобой бы не случилась вся эта хрень, говорила себе Эмира в тот вечер в метро по дороге домой, скрестив ноги и обхватив себя руками. Тебе не пришлось бы уходить с дня рождения. У тебя была бы собственная медстраховка. Тебе не платили бы налом. Ты была бы личность, а не вот это вот. Из того, чем ей приходилось заниматься, заботиться о Брайар ей нравилось больше всего, но ведь потом Брайар пойдет в школу; что же до Кэтрин, то ее миссис Чемберлен, похоже, не собирается отпускать от себя ни на минуту – а хоть бы даже и собиралась, все равно почасовая работа бебиситтера никогда не позволит получить медстраховку. Пока что она вписана в родительскую страховку, но это только до конца 2015 года. Эмире было уже почти двадцать шесть.

Иногда, оставаясь совсем на мели, Эмира убеждала себя, что если у нее будет настоящая работа, с девяти до пяти, с приличной зарплатой и социальными гарантиями, то и все остальное в ее жизни станет как у взрослых. Она начнет делать всякие взрослые вещи, типа застилать постель по утрам, и постарается полюбить кофе. Она не будет сидеть на полу в своей комнате, искать новую музыку и составлять плейлисты до трех ночи, а потом думать, заставив себя наконец-то улечься: Ну зачем ты так с собой поступаешь? Она поставит новое приложение для знакомств и, чтобы было о чем писать, заведет себе интересы поинтереснее; будет заниматься чем-то еще, кроме как зависать с Зарой, смотреть старые клипы, красить ногти и есть один и тот же ужин минимум четыре раза в неделю (кусочки курицы с сальсой и сыром, приготовленные в медленноварке). Если у нее будет настоящая работа, она окинет критическим взглядом свой шкаф, забитый вещами из «Строберри» и «Форевер 21», и решит, что давно пора купить одежду подороже.

Эмира постоянно старалась убедить себя, что найдется другой ребенок, маленькая девочка с милыми родителями, которым она нужна будет на полный рабочий день как постоянная няня. Они заключат с ней официальный договор, и она сможет говорить, что платит налоги. Они будут брать ее с собой в отпуск и считать членом семьи. Но при виде других детей – при виде любого ребенка, который не был Брайар Чемберлен, – Эмира испытывала инстинктивное отвращение. Эти дети не говорили ничего интересного – им было нечего сказать, у них были пугающе пустые взгляды, а их застенчивость казалась результатом какой-то странной муштры (Эмира часто наблюдала, как Брайар подходит к другим детям на качелях или горке, а те отворачиваются от нее и говорят «Нет, я стесняюсь»). Другие дети были легко управляемы и обожали, когда им на руку прилепляли наклейку или ставили печать; Брайар же всегда была на грани крошечного экзистенциального кризиса.