столиком вновь появилась она. Как и в первый раз, Ойфемия спросила:

— Вы что, ничего не пьете?

— Если хотите, чтобы я пил, буду пить.

Она щелкнула пальцами, подошел слуга Онуфрий и налил поверителю стандартов полный стакан. Ойфемия тоже пожелала выпить. Ей принесли стакан, и она залпом выпила девяностоградусную.

Она приблизила свое лицо к Айбеншюцу, и ему показалось, что ее уши с большими, тихо позвякивающими серьгами были едва ли не ближе, чем ее светлые глаза. Он хорошо видел ее белоснежное лицо, но его ухо было еще внимательнее, чем его глаз. При малейшем движении этой женщины он ясно слышал тихий звон, исходящий от чуть заметных ударов золотых монеток на ее серьгах. И при этом думал о том, что у нее сильные, цепкие и загорелые пальцы, и не понимал, почему он думает о ее пальцах, в то время как видит ее уши и слушает звон маленьких золотых монеток.

В какой-то момент к их столику подсел Лейбуш Ядловкер. Но, пробыв не дольше, чем бабочка на цветке, через мгновение исчез. Нагнувшись к Айбеншюцу, Ойфемия прошептала:

— Я не люблю его, я его ненавижу!

Сказав это, она откинулась на спинку стула, пригубила свой стакан, и от мочек ее ушей разошелся едва слышный, нежный звон.

Айбеншюц больше не мог этого выдержать. Он подозвал Онуфрия, расплатился и, взобравшись на сани, уехал домой.

Он не помнил, пожелал ли он госпоже Ойфемии доброй ночи. Неожиданно это показалось ему очень важным.

Посреди зимы по жесткому снегу летели маленькие сани, но сверху уже веяло чем-то мягким, чем-то почти пасхальным. Посмотрев в небо, можно было увидеть, что звезды больше не были такими холодными и строгими, что они словно немного приблизились к земле. О себе уже давал знать едва ощутимый, очень ласковый ветерок, а в воздухе чувствовалась какая-то терпкая сладость.

Лошадь мчалась, как никогда, и это притом что Айбеншюц едва натягивал поводья. Время от времени она подымала голову, чтобы посмотреть на звезды. Не приблизились ли они к земле? Она тоже чувствовала весну.

Но особенно ее чувствовал поверитель стандартов Анзельм Айбеншюц. Подъезжая по гладкому снегу к своему мрачному дому, он думал о том, что там его ожидает этот выродок.

Но в принципе он был рад и этому, поскольку еще больше думал о тех словах, что ему сказала Ойфемия: «Я не люблю его, я его ненавижу!».

Поверителю стандартов слышался звон ее сережек!

15

В доме кричал младенец. Надо же! Младенцы кричат, не ведая, законнорожденные они или нет. У них есть полное право кричать и плакать. Впрочем, даже этот громкий крик в ушах Айбеншюца перекрывало тихое звучание, исходившее от сережек Ойфемии. Айбеншюц вообще больше не думал ни о своей жене, ни о ребенке Йозефа Новака.

Входя в дом, поверитель стандартов был озабочен только одним: как бы не встретиться с акушеркой. Но избежать этого ему не удалось. Акушерка слышала и видела, как он пришел. По-деловому радостная, она вышла ему навстречу и доложила обо всем, что его нимало не интересовало: малыш и его мама в полном порядке.

Айбеншюц неприязненно поблагодарил ее. В его воспоминаниях и в сердце все еще звучал перезвон золотых монеток на золотых сережках. Он чувствовал себя неуверенно, очень неуверенно. Порой ему чудилось, что он не человек, а дом или стена, предчувствующие приближающийся обвал. Он едва ощущал под ногами пол, внутри него все трещало и дробилось. Его шатало. Шатало и весь дом, и кресло, в которое он сел, чтобы позавтракать.

Теперь, не желая скандала ввиду присутствия акушерки, он вошел в спальню, в которой после родов снова находилась Регина. Наспех и язвительно сказав жене «доброе утро», он рассматривал ребенка Йозефа Новака, которого ему со знанием дела сунула акушерка. Младенец капризничал. От него навязчиво пахло материнским молоком и мочой. Почувствовав легкое злорадство оттого, что это сын презренного Новака, Айбеншюц поблагодарил Господа за то, что это не его собственный сын. Но и злорадство в его сердце перекрывал звон сережек.

Во второй половине дня Айбеншюц вместе с вахмистром Слама отправился в служебную поездку в Слодкы. Это была скучная поездка. Почему не в Швабы? Он все еще слышал звон сережек Ойфемии.

Стоял апрель. Недавно закончилась Пасха. Небо с его нежными облаками и голубизной было совсем юным. Навстречу поверителю стандартов дул резвый, прямо-таки дразнящий ветер. По обе стороны проселочной дороги начали радостно зеленеть поля, а во рвах лежали серые, как пепел, остатки снега.

— Не сегодня-завтра прилетят ласточки! — сказал жандармский вахмистр Слама.

Поверителю стандартов Айбеншюцу показалось странным, но в то же время и милым, что, несмотря на полицейскую каску и торчащий между колен штык винтовки, вахмистр заговорил о ласточках.

— Они что, так поздно сюда прилетают?

— Да, долгий путь, — ответил вахмистр.

И оба замолчали. Катилась повозка, дул ветерок, над миром изгибалось юное, усеянное нежно-голубыми облаками небо.

Была пятница, нелюбимый день поверителя стандартов. И дело тут не в суеверии, а в том, что во всем районе, вообще по всей округе пятница была базарным днем. И тогда все проверки переносились на открытые рынки. Завидев жандармов и чиновников, покупатели разбегались.

И в этот раз на базарной площади Слодкы тоже возник большой переполох. Как только на краю села появилась желтая повозка, один стоявший на посту парнишка крикнул: «Едут! Они едут!»

Тут бабы сразу побросали назад в кадки рыбу, которую как раз собирались купить. Со стуком на разделочные столы упали только что убитые, кровоточащие куры. А еще живые домашние куры, утки, индюки и гуси, испугавшись, неуклюже и суетливо хлопая крыльями, кудахча, крякая и гогоча, судорожно задергались на широкой и грязной проезжей дороге, по обеим сторонам которой стояли торговые прилавки.

Покупатели, не имевшие никаких причин удирать от представителей власти, делали это лишь из какой-то дури, ненависти, недоверия и им самим непонятного страха. Глядя на них, еще более склонные к подозрительности, но ни в чем не замешанные продавцы убеждали себя, что от этой власти можно ждать чего угодно. Прежде всего в серое месиво