— А документы? — спросил поверитель стандартов, не понимая, почему бедный Лейбуш Ядловкер вызывает у него такую сильную ярость.

— Вам положено проверять только гири, и вы не имеете права спрашивать у меня документы, — возразил разбирающийся в законах Ядловкер.

— Вы оказываете сопротивление! — сказал поверитель стандартов Айбеншюц.

Он не знал, почему так ненавидит Ядловкера и почему то и дело в своем сердце, мозгу — везде слышит он тревожный звон сережек.

При слове «сопротивление» к ним подошел вахмистр.

— Откуда вы приехали? — спросил тот Ядловкера.

— Из Шваб, у меня там трактир, — ответил Ядловкер.

— Это мне известно. Я бывал в вашем трактире, но сейчас у нас деловой разговор. Никаких фамильярностей! Понятно? — сказал вахмистр Слама.

Он, вахмистр Слама, стоял в лучах заходящего солнца, последними своими лучами освещавшего базарную площадь. Солнце золотило и парящие над площадью облака, и одновременно опасно искрилось на остроконечной жандармской каске и штыке.

Никто не знает, что творилось тогда в душе Лейбуша Ядловкера. Неожиданно, держа в руке нож для разделки рыбы, он набросился на жандармского вахмистра, выкрикивая страшные проклятья в адрес императора, государства, закона и даже самого Господа Бога.

В конце концов поверителю стандартов и вахмистру, доставшему из служебной сумки настоящие, добротные наручники, удалось одолеть его и повезти в Золочев, в окружную тюрьму.

Про Швабы теперь не могло быть и речи. А в ушах поверителя стандартов все звучал и звучал нежный звон сережек госпожи Ойфемии.

17

В Золочеве поверителю стандартов Айбеншюцу и вахмистру Слама не повезло. Прибыли они туда совершенно измотанные. Дикого и достаточно увесистого Ядловкера, несмотря на то, что он был в наручниках, посадить в повозку удалось с большим трудом. Жандарму пришлось заковать ему еще и ноги. По дороге Ядловкер плевал в лицо то вахмистру, то поверителю стандартов. Сидя между ними и будучи сильнее их обоих, он так буйно пинался локтями, что вахмистр и Айбеншюц боялись вывалиться из повозки.

Наконец после трех часов изнурительной езды они прибыли в Золочев.

Чтобы осуществить доставку Лейбуша Ядловкера, на свисток Слама вышли трое полицейских. Было уже шесть вечера, когда они, задыхающиеся и вспотевшие, добрались до окружного суда. Закончивший работу судебный следователь как раз в это время собирался домой. Он был не в духе, но, несмотря на это, составил короткий протокол и велел вахмистру Слама и поверителю стандартов Айбеншюцу прийти на следующее утро. Их ждала бессонная ночь в сарае на постоялом дворе «Золотая корона», где все комнаты были заняты и где чиновников принимали без особого желания.

Два следующих дня, кроме протоколов, допросов и снова протоколов, ничего больше не происходило. Поверителю стандартов Айбеншюцу было плохо, ему было очень плохо.

Он чувствовал, что с ним происходит какое-то непомерно тяжелое событие. А что, собственно говоря, его так тревожило? И какое, собственно говоря, отношение он имел к Ядловкеру?

Это верно, делая другого человека несчастным, не получаешь от этого никакого удовольствия. Так сказал себе поверитель стандартов Айбеншюц. И, сказав это, он обратился к вахмистру Слама:

— А не можем ли мы замять это дело?

— Нет, это уже невозможно, — ответил вахмистр.

Протоколы, судебный следователь, допросы и наконец-то признание самим Ядловкером того факта, что он поносил Господа Бога и, что еще хуже, государство с его чиновниками.

На обратном пути, когда поверитель стандартов и вахмистр так дружно, так по-братски, ехали в Златоград, Айбеншюц почувствовал по отношению к вахмистру, воспринимавшему все происходившее вокруг как что-то само собой разумеющееся, легкую зависть. Слама знал законы так же хорошо, как и поверитель стандартов. И он, Слама, должен был знать, что за проклятия в адрес Господа и оскорбления должностных лиц полагается по меньшей мере два года каторги. Но какое ему до это дело? Самым удивительным было именно то, что ему до этого и правда не было никакого дела.

Уже смеркалось, когда они свернули на широкую проселочную дорогу, ведущую к Златограду. Навстречу им, расчесывая лошадиную гриву, дул ласковый ветер. Почти в трех километрах от Златограда дорога разветвлялась и вела к пограничному лесу, а значит в Швабы, к трактиру. Державший поводья поверитель стандартов замедлил ход и, дождавшись, когда совсем стемнеет, сказал:

— Не заехать ли нам в Швабы и сообщить Ойфемии, что стряслось с Ядловкером? Это было бы по-человечески.

Слову «по-человечески» жандармский вахмистр противостоять не мог и, несмотря на то, что он хотел поскорее увидеть свою жену, а назавтра его ожидали новые служебные дела, сказал:

— Годится! Итак, в Швабы!

Когда к ним подошла Ойфемия, Айбеншюц и Слама только что сели за стол. Она стояла, опираясь обоими кулачками о стол, и поочередно смотрела то на поверителя стандартов, то на вахмистра.

— Стало быть, вы с ним расправились и после этого явились сюда, — тихо вымолвила она. Потом развернулась, ушла, однако сразу же вернулась, села за стол, щелкнула пальцами и заказала выпивку. Как бы невзначай под столом ее колени коснулись колен поверителя стандартов. Мгновенно убрав колени, он тут же понял, что, по сути, от этого ничего не изменилось. Что случилось, то случилось! Он снова отчетливо слышал золотое дребезжание ее сережек. Звенело снаружи и внутри, в его сердце.

— Ну, теперь вы больше на нас не сердитесь! — громко произнес он. — Ядловкер наказан, но повинен в этом он сам!

Болтая всякую всячину, он думал, что здесь сидели два Айбеншюца: верхний и нижний. Один — пил и разговаривал, а другой искал полным страстного ожидания коленом в темноте под скатертью повторного прикосновения к Ойфемии. Он робко вытянул вперед ногу, но, наткнувшись на сапог вахмистра, сказал «Pardon!» и уголком глаза увидел, как улыбнулась Ойфемия. Короче говоря, одновременно смутившись и немного осмелев, он сказал:

— Госпожа Ойфемия, мы оба очень сожалеем, но иначе поступить не могли. И нам особенно горестно, потому что теперь вы останетесь совсем одна!

— Не думаю, что я долго буду одна. Вы же оба меня не оставите,