— сказала она, смотря при этом только на одного поверителя стандартов.

Она встала и, направившись к лестнице, поднялась наверх. Сквозь стоящий в трактире шум, было слышно тихое, сладостное шуршание ее присборенной, широкой темно-красной юбки.

Была уже глубокая ночь, когда поверитель стандартов и жандарм ехали домой, в Златоград.

— А она мне нравится, — дорогой сказал Слама.

— Мне тоже, — сказал Айбеншюц и тут же пожалел об этом.

— У вас ведь с ней еще ничего не было? — спросил жандарм.

— Что это вам взбрело в голову? — спросил поверитель стандартов.

— Ах, а почему бы и нет? — в свою очередь спросил жандарм.

— Не знаю, — ответил Айбеншюц.

— Во всяком случае, — заключил жандарм, — это хорошо, что мы от него, от Ядловкера, избавились. По крайней мере, года на два, не меньше!

В замешательстве Айбеншюц ударил кнутом, и лошадь пошла галопом. Повозка проворно катилась по сырому песку проселочной дороги. Тихо и величаво сверкали звезды, веял ветерок. В темной синеве ночи перед глазами Айбеншюца мелькала лошадь.

Два года, думал он, два года счастья стоят всей жизни. Двух, трех жизней. Ему слышался легкий звон.

18

Судебный процесс в Золочеве для Ядловкера оказался не быстрым, а, напротив, очень затянувшимся. Его обвиняли в оскорблении должностных лиц, в сопротивлении властям и, что самое худшее, в богохульстве. Судебное разбирательство длилось так долго еще и потому, что судье земельного суда уже давно не попадалось такое интересное дело. Окружные суды тех мест занимались множеством мелких дел, не приносивших никаких денег. Да, в окружных судах дел было много, ибо существовали люди, определенный сорт людей, добровольно и даже с упоением позволявших давать себе оплеухи. Они хорошо владели искусством так долго по разным поводам раздражать враждебно настроенных к ним людей, что в конце концов эти оплеухи получали. Затем они шли к местному врачу, и тот, подтвердив, что им был причинен вред, приводивший порой и к потере зуба, выдавал им так называемую «визу». После чего, подав жалобу, они выигрывали дело и получали компенсацию, за счет которой жили долгие годы.

Но касалось это лишь окружного суда. Земельный же суд к этому району не имел почти никакого отношения. Если случалось какое-нибудь убийство или убийство с целью грабежа, то такое преступление вообще не расследовалось полицией. В целом же в тех местах подобные истории происходили редко. В основном попадались только мошенники. А поскольку мошенниками были почти все, то никто ни на кого не доносил.

Таким образом, земельный суд был задействован настолько мало, что он чуть ли не завидовал окружному, и поэтому дело Ядловкера было воспринято им с радостью.

Прежде всего нужно было допросить множество свидетелей. И все владельцы торговых точек на базарной площади вызвались быть свидетелями, ибо им оплачивалась дорога туда и обратно, а кроме того, возмещались понесенные ими расходы — одна крона тридцать шесть геллеров.

Поскольку считалось, что, сказав что-либо в пользу обвиняемого Ядловкера, свидетели не получат полной компенсации, говорилось только дурное. Даже госпожа Чачкес, по сути дела возбудившая этот процесс, сказала, что и поверитель стандартов Айбеншюц, и жандармский вахмистр Слама обращались с ней в высшей степени гуманно.

Прокурор предъявил Ядловкеру обвинения в неподчинении государственной власти и богохульстве. Поверитель стандартов Айбеншюц и жандармский вахмистр Слама подтвердили эти обвинения под присягой.

Защитник Ядловкера обратил внимание присяжных заседателей на то, что поверитель стандартов, являясь, по сути, муниципальным служащим, не имел никакого права спрашивать с Ядловкера разрешение на торговлю. Далее, посягнув на личность Ядловкера, он присвоил себе право его арестовать и даже заковать в кандалы. И потом, богохульствуя, Ядловкер упоминал Господа не вообще, а в частности, то есть, говоря «ваш Бог», в виду он имел лишь Бога чиновников!

К сожалению, вдобавок обнаружилось, что Ядловкер бежал из Одессы и что когда-то, много лет назад, он убил человека.

В ходе судебного разбирательства свидетельские показания подруги Ядловкера госпожи Ойфемии Никич хоть и произвели на суд присяжных определенное впечатление, но были незначительными.

Торжествующее правосудие не помешало ей с прямо-таки злобным радушием сообщить, что своего друга Лейбуша Ядловкера она всегда знала как человека очень вспыльчивого и самое главное — неверующего.

На скамье подсудимых между двумя вахтерами сидел несчастный, обессиленный Ядловкер. И не только потому, что не смог оправдаться, у него и в мыслях не было, что это вообще возможно. Была раскрыта вся его жизнь, было выявлено, что он иммигрировал из России и что однажды в Одессе убил человека.

Он молчал, потому что убил не одного, а нескольких человек. И звали его не Ядловкер, а Крамриш. Он присвоил себе документы и, разумеется, имя одной из своих жертв.

В конце концов его приговорили к двум годам каторги. Наказание усиливалось еще тем, что каждую пятницу (в день злодеяния) ему не будут давать пищу.

Увели Ядловкера тихо и бесповоротно.

19

Поверитель стандартов Айбеншюц чувствовал себя так, будто приговорили не Лейбуша Ядловкера, а его самого. Почему — об этом у него не было ни малейшего представления. Он решил, что больше никогда не появится в приграничном трактире. И все же глазами он искал Ойфемию, но она исчезла, исчезла каким-то непонятным образом.

Вместе с вахмистром Слама в полном молчании Айбеншюц ехал домой. Дорога была дальняя, километров тринадцать. И хотя в пути вахмистр неоднократно пытался заговорить, поверитель стандартов молчал. Вахмистра Слама этот судебный процесс чрезвычайно взбодрил, тогда как поверителя стандартов Айбеншюца, наоборот, сильно подкосил.

Он, Анзельм Айбеншюц, находился в странном состоянии. С состраданием и даже с подлинной грустью вспоминая бедного Ядловкера, он в то же время не мог от себя скрыть, что эти два года, которые получил Ядловкер, очень его радуют. Он не знал точно почему, или, собственно, знал, а только не хотел себе в этом признаться.

В нем шла борьба: должен или не должен он признаться себе в этом.

Казалось, что жандармский вахмистр Слама по дороге нес невесть что. Никогда прежде, так думал Айбеншюц, тот не