— Ей-Богу, я в последнее время чувствую в себе какое-то прилежание, на следующей неделе, наверное, возьмусь за орнитологию. — Морли же отвечал:

— Тут любой будет прилежным, когда у него нет девчонки с ривьерским загаром.

Всякий раз говоря что-нибудь, он поворачивался и смотрел на Джафи, произнося все эти блестящие нелепости на полном серьезе; я не врубался, что он за странный ученый, что за тайный лингвистический клоун, на самом деле, под этим небом Калифорнии. Или же Джафи мимоходом вспоминал про спальные мешки, а Морли начинал нести какой-то бред:

— Я стану владельцем бледно-голубого французского спальника — легкого, на гагачьем пуху, классная вещь, они продаются в Ванкувере — для Дэйзи Мэй[9]в самый раз. Совершенно не для Канады. Все спрашивают, не был ли у нее дедушка путешественником и не повстречал ли эскимоску. Я сам с Северного Полюса.

— О чем это он? — спрашивал с заднего сиденья я, а Джафи отвечал:

— Он просто интересный такой магнитофон.

Я сказал парням, что у меня легкий тромбофлебит — сгустки крови в венах на ногах, — поэтому я побаиваюсь завтрашнего подъема: не потому, что из-за него могу хромать, а потому, что когда я спущусь, он может обостриться. Морли на это сказал:

— А тромбофлебит — это такой особый ритм, когда ссышь? — Или же я говорил что-нибудь про людей с Запада, а он отвечал: — Я сам тупой западник… смотри, что предрассудки сделали с Англией.

— Ты сумасшедший, Морли.

— Не знаю, может и так, но если даже я — сумасшедший, я все равно оставлю хорошенькое завещание. — Потом вдруг он ни с того ни с сего выдавал: — Что ж, я весьма польщен, что иду в горы с двумя поэтами, я и сам собираюсь написать книгу, она будет про Рагузу, прибрежный город-государство, республику позднего Средневековья, которая решила классовую проблему, предложила пост секретаря Макиавелли, и целое поколение ее язык служил дипломатическим языком в Леванте. Все из-за напрягов с турками, конечно.

— Конечно, — соглашались мы.

А он вслух спрашивал себя:

— Вы можете гарантировать Рождество с приблизительной точностью всего лишь в восемнадцать миллионов секунд, оставшихся от первоначальной старой красной трубы?

— Конечно, — смеясь, отвечал Джафи.

— Конечно, — повторял Морли, вертя баранку на сгущавшихся виражах, — они садятся в оленьи упряжки специальных междугородных автобусов, чтобы поучаствовать в предварительной Конференции счастья по душам в глуши Сьерры, в десяти тысячах пятиста шестидесяти ярдах от примитивного мотеля. Это новее анализа и обманчиво просто. Если ты посеял билет в оба конца, то можешь стать гномом, одежонка у них миленькая, и ходит слух, что правила приема в «Эквити»[10]впитают переизбыток, вытекающий из Легиона за непригодностью. Конечно, как бы там ни было, Смит, — (оборачиваясь ко мне на заднее сиденье) — и в нахождении собственного пути обратно в эмоциональную глушь, ты обязательно получишь подарочек от… кого-нибудь. А немножко кленового сиропа не улучшит твоего самочувствия?

— Конечно, Генри.

Такой вот был Морли. Машина тем временем начала где-то взбираться в предгорья, мы въезжали в разнообразные хмурые городки, где останавливались заправиться, там не было никого, кроме местных элвисов пресли в синих джинсах, поджидавших кого-нибудь на дороге, чтобы добить, а у них за спинами внизу — шум горных ручьев и ощущение высоких гор неподалеку. Чистая сладкая ночь — мы, наконец, выехали на настоящую узкую асфальтированную дорогу и устремились прямиком в горы. По сторонам стали появляться высокие сосны и отдельные скалы. Воздух стал резок и превосходен. Наша поездка как раз совпала с открытием сезона, и в баре, где мы остановились выпить, уже сидело множество охотников в красных шапочках и шерстяных рубашках — нагружаясь, они выглядели очень глупо со своими ружьями и патронами, сложенными в машинах; к тому же, они жадно расспрашивали нас, не видали ли мы где-нибудь поблизости оленей. Мы, разумеется, видели оленя сразу перед тем, как приехали в этот бар. Морли вел машину и чесал языком:

— Ну, Райдер, может, ты станешь Альфредом, Лордом Теннисоном нашей маленькой теннисной компании здесь на Побережье, тебя назовут представителем «новой богемы» и станут сравнивать с Рыцарями Круглого Стола минус Амадис Великий и необычайное великолепие маленького мавританского королевства, проданное Эфиопии за семнадцать тысяч верблюдов и шестнадцать сотен пеших солдат, когда Цезарь еще мамкину титьку сосал. — Как вдруг на дороге оказался олень — застыв, он смотрел в наши фары, а потом, прыгнув, скрылся в подлеске у обочины и исчез во внезапно громадном алмазном молчании леса (которое мы услышали, когда Морли заглушил мотор), и раздавалось лишь сбивчивое шарканье его копыт, пока он убегал наверх, в туманы, к убежищу индейца, питающегося одной сырой рыбой. Сейчас уже мы находились в настоящей стране — Морли сказал, на высоте около трех тысяч футов. Не видя, под собою мы слышали ручьи, холодно шумевщие по холодным камням под светом звезд.

— Эй, олешка, — завопил я вслед животному, — не беспокойся, мы в тебя стрелять не станем. — А теперь в баре, где мы остановились по моему настоянию (- В этой как бы холодной северной горной стране нет ничего лучше для человеческой души в полночь, чем хороший теплый стакан подогретого красного портвейна, тяжелого, словно сиропы Сэра Артура…):

— Ладно, Смит, — сказал Джафи, — но мне кажется, нам не следует пить перед походом.

— Ах, да какого черта?

— Ладно, но посмотри: мы столько денег сэкономили, покупая дешевые концентраты на эти дни, а ты собираешься сразу все пропить.

— Так уж мне на роду написано: быть или богатым, или бедным, в основном же — бедным, истинно бедным. — Мы зашли в бар, оказавшийся этакой таверной, отделанной в стиле горной глубинки, типа швейцарского шале с лосиными головами и нарисованными на перегородках кабинок оленями, а сами люди в баре были живой рекламой охотничьего сезона, хоть все уже и сильно наклюкались — такая колышащаяся масса теней в тусклом баре, когда мы вошли, заняли три табурета и заказали портвейна. Портвейн был довольно странным заказом посреди охотничьей страны виски, но бармен откопал случайную бутылку «Христианских Братьев» и налил нам две порции в широкие винные стаканы (Морли, на самом деле, оказался трезвенником), и мы с Джафи выпили и хорошенько это дело прочувствовали.

— Ах, — сказал он, разогреваясь от вина и полуночи, — я скоро снова поеду на север повидать мои родные мокрые леса детства, облачные горы, старых горьких друзей-интеллектуалов и старых пьяных друзей-лесорубов, ей-Богу, Рэй, ты не начнешь жить, пока не побываешь там — со мною или без меня. А потом я поеду в Японию и пешком обойду всю эту холмистую страну, находя маленькие древние храмы, спрятанные и позабытые в горах, и старых мудрецов, которым по сто девять лет и которые молятся Кваннону в своих хижинах и так много медитируют, что когда выходят из медитации, то смеются, видя все, что движется. Но это не значит, что я не люблю Америку, клянусь Богом, хоть я и ненавижу этих проклятых охотников — им только и надо, что нацелить пушку на беззащитное разумное существо и убить его, за каждое разумное или живое существо, которое эти хуилы убьют, они переродятся тысячу раз, чтобы страдать от ужасов сансары, так им и надо.