— Я сам чистил тропы, терпеть не могу, когда тропа такая ретивая, Смит. — Мы забирались все выше, и внизу за нами уже завиднелось озеро, как вдруг в его чистом голубом бассейне мы увидели глубокие дыры — там били источники, будто черные колодцы, и видно было, как мечутся стайки рыбешек.

— О, это как раннее утро в Китае, и мне всего пять лет в безначальном времени! — громко пел я, и мне хотелось сесть рядом с тропою, достать свой блокнотик и писать об этом заметки.

— Посмотри вон туда, — пел Джафи, — желтые осины. Сейчас, вот только настроюсь на хайку… «Беседуем о литературной жизни — вдруг желтые осины». — Идя вот здесь, можно было легко постичь совершенство жемчужин хайку, написанных восточными поэтами, которые в горах никогда не напивались, ничего, только шли себе дальше, свежие, как дети, записывая все, что видели, без всяких литературных ухищрений, без причудливости выражения. Взбираясь, мы сочиняли хайку, а тропа вилась все выше по заросшему склону.

— Камни у края утеса, — говорил я, — почему они не катятся вниз?

— Может, это и хайку, а может, и нет, оно слишком сложное, наверное, — сказал Джафи. — Настоящее хайку должно быть простым, как овсянка и в то же время заставлять тебя видеть подлинное, как самое великое хайку — возможно, величайшее из всех, вот это: «Ласточка прыгает по веранде с мокрыми лапками». Это Шики. Видишь, мокрые отпечатки лапок — как видение у тебя в уме, и все же в нескольких этих словах видишь весь этот дождь, льющий день-деньской, и чуть ли не чувствуешь аромат влажной хвои.

— Давай еще одно.

— Я сейчас придумаю свое, погоди… «Озеро внизу… черные дыры, проделанные колодцами» — нет, черт подери, это не хайку, с хайку никогда нельзя быть слишком осторожным.

— А если сочинять их по-настоящему быстро, вот как идешь, спонтанно?

— Смотри! — возбужденно закричал он. — Горный люпин, смотри, какие нежно-голубые эти цветочки. А вон там калифорнийские красные маки. Весь луг просто усыпан цветом! Наверху, кстати, — настоящие калифорнийские белые сосны, их ты больше нигде не увидишь.

— Как много ты знаешь про птиц, деревья и все остальное…

— Я изучал их всю жизнь. — Потом, тоже еще на пути вверх, мы немного расслабились, разговор стал смешнее и глупее, и скоро мы дошли до поворота тропы, где была тенистая прогалина, и мощный порожистый поток бился и бурлил на покрытых пеной камнях, скатываясь вниз, а через него был перекинут идеальный мостик — упавшая коряга; мы забрались на нее, улеглись животами вниз и долго пили воду, плескавшую прямо в лица: как будто подставляешь голову под струю с плотины. Я лежал там целую долгую минуту, наслаждаясь внезапной прохладой.

— Это как реклама эля «Рейнир»! — завопил Джафи.

— Давай посидим чуть-чуть и покайфуем.

— Парень, ты не представляешь себе, сколько нам еще топать!

— А я даже не устал!

— Еще устанешь, Тигр.

Мы шли дальше, и мне невероятно нравилось, какой у этой тропы бессмертный вид, как уже перевалило заполдень, и как поросший травою склон холма, казалось, весь окутан древней золотой пыльцой, как жучки кувыркаются над камнями, как ветерок вздыхает в мерцающих танцах над нагретыми валунами, и как тропа вдруг заводит в прохладную тень от больших деревьев над головой, и как свет здесь глубже. И нравилось то, как озеро под нами вскоре стало совсем игрушечным, а черные дыры в нем — по-прежнему ясно различимы, и как на него падают гигантские тени облаков, и как петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.

— Ты разглядишь бедного Морла внизу?

Джафи долго всматривался в даль:

— Я вижу облачко пыли: может, это он уже идет обратно. — Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы — от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвращений к ревущему потоку с его мостками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я уже жил прежде и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисаттвой — но, быть может, то было гораздо более важное паломничество, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса — они всегда выглядят знакомо, давно утраченно, словно лицо давно умершего родственника, словно старый сон, словно обрывок забытой песни, донесшийся до тебя над водою, а больше всего — словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головою, кажется, подкрепляют (своею собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже — вот что я ощущал вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы радовались этому, как фактически заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания:

— Как раз вот так мне нравится, когда идешь — просто нет нужды разговаривать, как будто мы животные и общаемся при помощи молчаливой телепатии. — Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи клоунски переставлял ноги, как я уже говорил, а я подобрал собственный темп — короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью одна миля в час — так, что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верх той части тропы, которая уже и тропой-то не была, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним — одни валуны и ничего кроме.

— Теперь у нас единственные ориентиры — это утки.

— Что за утки?

— Видишь валуны вон там?

— «Видишь валуны вон там»! Господи ты Боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!

— Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы — а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда мы пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли мы скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти — вон до того большого утеса, а там уже — и наше плато.

— Плато? Боже, ты что — хочешь сказать, что это еще не вершина?

— Ну конечно, нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой лужицы, а потом — последний подъем, больше тысячи футов отвесно вверх, парень, на самую вершину мира, откуда видно всю Калифорнию и частично Неваду, и ветер там тебе штаны насквозь продует.

— О-ой… А сколько времени это займет?

— Ну-у, сегодня к вечеру мы можем рассчитывать дойти только до плато и там встать лагерем. Это я только называю его плато, на самом деле это всего лишь такая полка между двумя высотами.