Но значительно более важным, чем все вышеперечисленное, является тот факт, что бонобо никак не удается вписаться в установившиеся представления о человеческой природе. Уж поверьте, если бы в ходе исследования выяснили, что они зверски убивают друг друга, о бонобо знали бы все. В действительности вся проблема заключается в их миролюбивом нраве. Я иногда пытаюсь вообразить, что бы случилось, если бы мы сначала познакомились с бонобо, а с шимпанзе – позже или не познакомились вообще. Дискуссии о человеческой натуре не зацикливались бы в такой степени на насилии, войнах и мужском доминировании, а сосредоточивались на сексуальности, эмпатии, заботе и сотрудничестве. Насколько иным стал бы наш интеллектуальный ландшафт!

Только с появлением других наших родственников удушающая хватка теории «обезьян-убийц» стала ослабевать. Бонобо ведут себя так, будто и слыхом не слыхивали о подобной идее. У бонобо нет смертельных схваток, они мало охотятся, у них отсутствует мужское доминирование, зато есть огромное количество секса. Если шимпанзе – наш дьявольский лик, то бонобо, по-видимому, ангельский. Бонобо занимаются любовью, а не войной; они хиппи животного мира. У науки с ними больше проблем, чем было у семей в 1960-е гг. с собственными длинноволосыми, курящими марихуану «паршивыми овцами», пожелавшими вернуться домой. Родственники выключали свет и прятались под столом, надеясь, что незваный гость вскоре уберется восвояси.

Бонобо – это явно обезьяны нашего времени. Взгляды кардинально изменились с тех пор, как Маргарет Тэтчер постулировала свой ярый индивидуализм: «Такой вещи, как общество, не существует, – провозгласила она. – Есть отдельные мужчины, отдельные женщины, и есть семьи». Комментарий Тэтчер, вероятно, был вдохновлен эволюционными представлениями тех дней, но возможно, и наоборот. В любом случае через 20 лет, когда гигантские корпоративные скандалы нанесли последний булавочный укол раздутому пузырю фондового рынка, чистый индивидуализм перестал казаться столь притягательным. В эпоху после банкротства корпорации «Энрон» широкая публика снова начала осознавать – как будто не знала этого раньше, – что ничем не сдерживаемый капитализм редко пробуждает в людях лучшие качества. «Доктрина жадности» Рейгана и Тэтчер рассыпалась в прах. Даже председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы США Алан Гринспен, проповедник капитализма, давая объяснения комитету Сената США в 2002 г., намекнул, что, возможно, неплохо бы притормозить: «Дело не в том, что люди стали более жадными, чем прошлые поколения. Дело в том, что способы проявления жадности неимоверно расширились».

Всякий, кто следит за развитием эволюционной биологии, наверняка заметил соответствующие изменения в убеждениях. Внезапно появились книги с названиями «С другими» (Unto Others)[9], «Эволюционные истоки морали» (Evolutionary Origins of Morality), «Инстинкт заботы» (The Tending Instinct), «Сотрудничающий ген» (The Cooperative Gene) и моя собственная – «Добродушные» (Good Natured). Стало меньше разговоров об агрессии и конкуренции, а больше – о взаимосвязях, о том, что скрепляет сообщество, о происхождении заботы и привязанности. Подчеркивался разумный эгоизм индивида в рамках большего целого. Когда интересы пересекаются, конкуренция сдерживается стремлением к общему благу.

Вместе с другими экономическими гуру этой эпохи Клаус Шваб объявил, что пришло время для бизнеса, «которым управляют не только законы, но и ценности», а эволюционные биологи стали настаивать, что «рациональное стремление к собственной выгоде иногда является худшей стратегией». Вероятно, эти выводы были обусловлены более масштабным переворотом во взглядах общества. Отстроив заново экономику, разрушенную войной, и достигнув уровня благосостояния, не так давно невообразимого, промышленно развитый мир, возможно, наконец-то готов сосредоточиться на социальной сфере. Нам нужно решить, кто мы: Робинзоны Крузо, сидящие на отдельных маленьких островках, как, по-видимому, представляла себе это Тэтчер, или члены замысловато переплетенных сообществ, в которых мы заботимся друг о друге, черпая в этом смысл жизни.

Дарвин, более склонный соглашаться со вторым вариантом, чем с первым, полагал, что люди рождаются, чтобы стать нравственными, и что поведение животных поддерживает это представление. Он рассказывает, как одна его знакомая собака никогда не проходила мимо корзинки, где лежала ее больная подруга – кошка, не лизнув ее несколько раз. Это, как считал Дарвин, вернейший признак нежности в собаке. Также Дарвин приводит историю о стороже в зоологическом саду, у которого была рана на затылке. Эту рану нанес разозлившийся павиан, когда сторож чистил его клетку. Павиан жил вместе с маленькой южноамериканской обезьянкой. Та до смерти боялась своего соседа, но была в большой дружбе со сторожем и фактически спасла ему жизнь тем, что отвлекла павиана во время нападения, кусая его и крича. Таким образом, маленькая обезьяна рисковала своей жизнью, доказав, что дружба выражается в альтруизме. Дарвин считал, что все это верно так же и для людей[10].

Это было до того, как мы узнали о бонобо, а также до недавних открытий в нейробиологии. Ученые помещали людей в томограф для сканирования мозга и просили решать моральные дилеммы. В результате они обнаружили, что такие задачи активируют древние центры эмоций, расположенные в глубине мозга. Оказалось, принятие решений морального характера – не поверхностный феномен нашей разросшейся новой коры, но явно связано с миллионами лет социальной эволюции.

Возможно, это кажется очевидным, однако такой взгляд радикально расходится с представлением о морали и нравственности как культурном или религиозном «тонком налете». Я часто гадал, как столь явно неверную позицию могли отстаивать так долго. Почему альтруисты воспринимались как лицемеры, почему эмоции выносились за скобки обсуждений и почему в книге с громким названием «Моральное животное» (The Moral Animal, 1995)[11] отрицается, что мораль – наше естественное свойство, доставшееся нам от природы? Ответ заключается в том, что писавшие об эволюции подпадали под влияние «ошибки Бетховена». Под этим я имею в виду неверное предположение, что процесс и результат непременно должны быть похожи.

Слушая идеально выстроенную музыку Людвига ван Бетховена, ни за что не догадаешься, как выглядела его плохо отапливаемая квартира. Посетители сетовали, что композитор живет в самом грязном, вонючем и захламленном месте, какое только можно вообразить: там повсюду валялась гниющая еда и грязная одежда, стояли неопорожненные ночные горшки, а два пианино были погребены под слоем пыли и грудами бумаг. Сам маэстро выглядел настолько неряшливо, что однажды его даже арестовали как бродягу. Никто не спрашивает, как Бетховен мог создавать свои филигранные сонаты и величественные фортепианные концерты в таком свинарнике. Все мы знаем, что прекрасное может появляться при ужасных обстоятельствах, что процесс и результат – разные вещи; вот почему удовольствие от обеда в хорошем ресторане вряд ли возрастет от посещения его кухни.