Не обращай внимания, Люд, это он со зла так. На самом деле ничего не было, построил глазки в поезде и всё. Этот подлый стукач тоже строил, только у него ничего не вышло.

– Значит, у него ничего не вышло, а у тебя получилось? – Людмила ладошкой бьет Вячеслава по плечу, с таким же успехом она могла шлепнуть по бревенчатой стене.

– Я же к тебе ехал – ну что у меня могло получиться? – говорит Вячеслав, его глаза серьезно смотрят в лицо Людмилы.

– Ну ладно, поверю на первый раз, – улыбается Людмила.

Вячеслав украдкой показывает высунутый язык. Я отворачиваюсь, открываю дверцу и мешаю догорающие угли. Полено в печке стреляет под кочергой, ещё минут десять и можно закрывать отдушину.

– А всё равно стих подходит к вам, – бурчу я и отхожу к столу.

– Подходит-подходит, только не ворчи, – шепчет Вячеслав и скашивает глаза на спящую Ульяну.

Я понимающе киваю, отворачиваюсь от влюбленных, чтобы не смущать. По стене ползет черный жук, его большие усы покачиваются из стороны в сторону. Он следует по направлению к двери, влекомый тонкой струйкой свежего воздуха. Я ещё немного наблюдаю за ним, как он одолевает перепады бревенчатой стены, что для него были глубокими ямами и оврагами. Он стремительно перебирает лапками, иногда замирает, когда попадает в перепад света и тени. Я решаю ему помочь и выношу из дома за длинный ус.

Прохладный воздух тайги бросает в меня целый букет запахов. Жук стремительно исчезает в ночной тиши, даже не оглядывается напоследок. Неблагодарный! Я глубоко вдыхаю пару раз и возвращаюсь в комнату. Хотел что-нибудь прочитать в тусклом свете лампы, но перед глазами снова разворачиваются воспоминания, опять оживают перевертни и берендеи, снова мелькают смертоносные охотники…

Выход из леса

– Вставай, вставай! Не время сейчас лежать, нам нужно убираться отсюда побыстрее, – тянет меня за руку охотница.

Я ощущаю себя человеком, по которому проехался асфальтный каток. Особенно горят плечи, на них будто капают раскаленным металлом. Укусы болят также яростно, как и в тот день, когда меня укусила Марина. Зеленые травяные нашлепки шипят на ранах, кровь из-под них густеет и темнеет.

– Сейчас, тетя Маша. Дай пять минут, и я буду как огурчик.

Вой падающих берендеев звучит недолго. Такой же всплеск, как и от упавшей «Нивы» прерывает терзающий душу звук. Я приподнимаюсь на дрожащих руках. Судороги пробегают по телу, боль молниями хлещет по укусам. Я не думаю о том, что свечу голой задницей перед пожилой женщиной, и комары благодарно жужжат над открывшимся пиршеством. Не до этого. По рукам ползет слабость и заставляет бросить тело вперед. На зубах хрустят песчинки – я впиваюсь в какую-то ветку, и волокна скребут по небу.

– Жень, нужно идти. Понимаю, что тяжело, но постарайся, – просит тетя Маша.

Я выплевываю остатки горькой коры и делаю ещё одну попытку. На этот раз удается встать на четвереньки. Слабость норовит снова пригнуть к земле, но я перебарываю себя. В голове мутится, обед выплескивается наружу желтоватой блевотиной.

– Вот, оденься! Накинь на себя что-нибудь из одежи перевертней, хотя бы раз походишь в хорошем костюме.

– Что-то последнее время я постоянно донашиваю обноски перевертней! Когда же смогу своё-то надеть? – тут же боль вознаграждает меня за сарказм, чуть не сунув лицом в дурно пахнущую лужу.

– Придет время и оденешься. Поблизости ещё могут быть оборотни, так что поторопись!

Похоже, Александру приходится несладко с такой наставницей. А я ещё удивлялся – когда он успел стать таким быстрым и сильным. Тут не захочешь, так заставят. Морщась от боли, я кое-как натягиваю штаны. Они оказались великоваты, приходится прокручивать лишнюю дырку на ремне. Светло-голубая рубашка впору, а начищенные ботинки чуть-чуть жмут.

На плечах рубашки тут же возникают зелено-красные пятна, превращаются в причудливые эполеты с цветами флага Карельской Республики. Ткань тут же набухает и прилипает к плечам.

– А может, перебинтуем? Вон рубашки на полосы порвать, – я киваю на оставшуюся одежду.

– Через час всё одно придется менять, так что лучше пусть выходит само. Кровь у тебя остановилась, а когда мышцы сращиваются – они завсегда болят. Зато поймешь всю прелесть оборотничества, когда заживает всё как на собаке. А это мы возьмем с собой, когда зарастет, то сможешь чистое одеть, – охотница ловко скручивает всё в один узел и крепко связывает углы пиджака.

Мертвые перевертни смотрят пустыми глазницами на факт мародерства. Я последний раз окидываю окровавленную поляну, два голых тела и пучки шерсти. Что-то в последнее время слишком часто начали на нас нападать, или мы приближаемся к заветной цели?

– Тетя Маша, а этих старых перевертней много нам встретится на пути? Хотелось бы знать, сколько комплектов белья с собой брать, – я окликаю уходящую охотницу.

Она не оборачивается, но слегка замедляет шаг. Ждет, пока подойду.

– Не знаю, Жень! Я помню только пятерых, когда они напали в Мугреево. Двоих мы уничтожили, так что осталось трое… да ещё Юля.

Перевертни остаются на маленькой полянке, тела белеют от подглядывающей сверху луны. Только что здесь повеселилась смерть, но вновь она обошла нас стороной. Забрала взамен другие жизни.

Пять вместо двух.

Кажется, что цена большая, но, на мой взгляд, лучше буду жив я, чем перевертни. И если бы обыкновенному человеку предоставят выбор – он или пять человек, то я думаю, что большинство кричащих о ценности человеческой жизни стыдливо отвернутся от пятерых умирающих.

Я иду за женщиной, на плечах шипят горящие угли. Искусанные губы саднят как обсыпанные перцем. А перед глазами встает оторванная голова перевертня и его укоризненно смотрящие глаза.

Мой первый убитый враг!

Когда был мальчишкой, то зачастую играли в «войнушку» – устраивали засады; вытаскивали раненых и «убивали». Выскакивали с криками «Бах-бах! Ты убит!» Порой долго спорили, что не убит, а всего лишь ранен – в руку, ногу, шесть раз в голову…

Иногда «войнушка» заканчивалась дракой, но всё равно участники возвращались по домам живыми и здоровыми. А совсем недавно я убил по-настоящему.

Это в фильмах можно увидеть, что один человек воспылал к другому ненавистью, убил его и спокойно отправился пить пиво. Сейчас же меня колотит дрожь, внутренние мурашки волна за волной накатывали на грудь.

Может, когда-нибудь я и научусь смиряться с убийствами… или поврежусь умом, как сосед, который вернулся с Чеченской войны. Тот сначала улыбался при разговоре с тобой, потом мог неожиданно заплакать и уйти, не прощаясь. Он ничего не рассказывал, но его мать жаловалась, как страшно он кричал по ночам.