Физкультура – это гораздо хуже, чем я себе представляла.

Джек

И конечно же, это Сет Пауэлл ляпает:

– Я тут про одну игру вычитал.

Или, может, он ее в онлайне увидел – не помнит.

– Называется она «Родео на толстухе».

И хохочет так, как будто это самое смешное, что он слышал за всю жизнь. Буквально ржет изо всех сил, едва не падая с сиденья на открытой трибуне.

– Значит, так: подходишь к какой-нибудь толстухе, подпрыгиваешь и вцепляешься в нее, как будто на быке скачешь…

Он наклоняется вперед, прикрыв лицо, и трижды топает ногой по трибуне, словно это поможет ему снова ровно дышать. Когда он наконец снова смотрит на нас, глаза у него прищурены и слезятся.

– Держишься изо всех сил, как будто весь жир из нее хочешь выжать…

Он сгибается пополам и раскачивается вправо-влево. Мы с Камом переглядываемся. Вот ведь урод тупой.

Сет садится прямо, трясясь от смеха.

– И кто…

(Эти последние слова выговорить труднее всего.)

– Продержится дольше всех…

(Он едва дышит.)

– Тот и выигрывает.

– Что выигрывает? – спрашиваю я.

– Игру.

– Да, но что выигрывает-то?

– Игру, брат. Игру выигрывает.

– А приз-то там есть?

– Что значит – приз?

По правде сказать, Сет довольно туповат. Я вздыхаю, словно несу на себе все мировое бремя, как будто я какой-то там Атлас.

– Когда едешь на ярмарку и стреляешь в тире, тебе дают, не знаю, плюшевого мишку или что-то вроде того.

– Когда мне было восемь лет. – Сет косится на Кама.

Я запускаю руки в свою львиную гриву, нещадно взлохмачивая ее. Говорю медленно, очень медленно, как отец общается с иностранцами.

– Значит, когда ты в восемь лет пошел в тир, тебе дали что-то за выигрыш.

Кам делает глоток из фляжки, которую всегда носит с собой, но нам не предлагает.

– Если он вообще что-то выиграл, – фыркает он.

Сет смотрит на меня, но протягивает руку и хлопает Кама по макушке. Глазомер у него хороший, скажу я вам. Прищурившись, он снова обращается ко мне:

– Так ты вообще о чем?

– Что ты получаешь, если выигрываешь родео?

– Ты выигрываешь. – Он поднимает руки, как бы спрашивая «чего же еще?».

Это может продолжаться часами, но Кам произносит:

– Напрасный труд, Масс. Плюнь ты на это.

Теперь я смотрю на Кама.

– А ты слышал о «Родео на толстухе»?

Он встает, делает еще один глоток из фляжки, и на секунду кажется, что сейчас предложит хлебнуть и мне. Потом завинчивает пробку и прячет флягу в карман.

– Теперь услышал.

Неожиданно он спрыгивает с трибуны на землю и трусцой бежит к какой-то девчонке, у которой, похоже, под блузкой целая автопокрышка. Я ее не узнаю, как, конечно же, никого не узнаю. Без автопокрышки она могла бы оказаться моей матерью, вот так.

Главная примета Сета не в том, что он единственный темнокожий парень в школе с прической ирокез. Его основная примета – идиотский смех. Он всегда смеется, потому что он идиот, и этот смех я различу всегда и везде. А примета Кама – очень светлые волосы, делающие его похожим на альбиноса. Он единственный из моих знакомых с таким цветом волос.

Я понятия не имею, кто эта девушка с автопокрышкой под блузкой, и все время, пока смотрю, мне кажется, что Кам на самом деле ни на что подобное не решится. Он просто пытается заставить нас поверить, что способен на такое.

И вот он это делает. Кам обворачивается вокруг девушки, как целлофан, и сперва кажется, что, может, ей это и нравится, поскольку с ней в связке Дэйв Камински, но чем дольше он за нее держится, тем больше она нервничает, и похоже, начнет визжать или плакать или же все вместе.

Я встаю. Мне хочется сказать ему: прекрати. Глаза Сета прикованы к Дэйву и девушке, он разевает рот, а потом начинает бить себя по коленке со словами: «Вот черт, вот черт, вот черт». Вслед за тем он хохочет и говорит в мою сторону что-то типа: «Да ей же самой хочется». А я все время думаю: «Скажи хоть что-нибудь, придурок».

Но я молчу. И когда девушка готова сорваться, Кам отпускает ее. После чего начинает совершать по беговой дорожке круг почета.

– Пятнадцать секунд, – задыхаясь, произносит Сет. – Это же мировой рекорд, черт подери.

Либби

Либби Страут – жирная.

После школы я заперлась в туалете, и черный маркер скрипит по жуткой-жуткой стенке. На полу валяется неиспользованная прокладка, а в раковине лежит пустой тюбик из-под блеска для губ, хотя мусорная корзина буквально под носом. На двери одной и кабинок висит табличка «НЕ РАБОТАЕТ», потому что кто-то бросил (засунул) в унитаз учебник по математике. Помимо других ароматов здесь пахнет еще и освежителем воздуха вкупе с сигаретами. Как там в поговорке про девушек говорится: «Они из сахара и пряностей и всяких разных сладостей»? Не совсем верно. Чтобы в этом убедиться, нужно всего лишь посетить женский туалет на третьем этаже средней школы города Амоса, штат Индиана.

Кто-то колотит в дверь.

Я протягиваю вверх руку и пишу такими большими буквами, какие у меня только получаются, чтобы все увидели.

Либби Страут – жирная.

Жирная и страшная.

Ее никогда не трахнут.

Ее никто и никогда не полюбит.

Мельком замечаю свое отражение в зеркале – лицо у меня свекольного цвета. Мама называла свеклу вкусным овощем, хотя прекрасно знала, что ничего вкусного в ней нет. Мама всегда так поступала – представляла вещи «вкуснее», чем на самом деле.

Либби Страут – такая жирная, что пришлось ломать дом, чтобы вытащить ее оттуда.

Это слово в слово то, что я подслушала на физкультуре, когда Кэролайн Лашемп и Кендра Ву говорили обо мне, а другие девчонки стояли вокруг и слушали. И смеялись. Я добавляю одну-две строчки из самых гадких слов, какие только могу придумать, чтобы мне не пришлось их выслушивать от кого-то еще. Я пишу их, чтобы им не надо было раскрывать рот. Таким образом, они больше ничего не смогут сказать про меня такого, чего бы не сказала я сама.

Либби Страут – самая жирная девчонка в Америке.

Либби Страут врет.

Я делаю шаг назад.

Это правдивейшие слова из всех, и пока я их не увижу, со мной все хорошо. Но я смотрю на них, и, словно оскорбления написал кто-то другой, они заставляют меня затаить дыхание. Ты зашла слишком далеко, Либбс, думаю я.