class="p1">Опыт других стран показывает, что борьба, которая на первый взгляд относится к нимбизму[21], может, может послужить толчком к созданию связей, которые будут иметь последствия на национальном и международном уровнях. В 2002 году мексиканские фермеры, выступившие против строительства на своих землях нового международного аэропорта, спровоцировали кризис национального правительства, которое в конечном итоге сдало свои позиции [Mexico 2002]. В Китае миллионы людей были выселены из своих домов; многие из них приняли участие в «массовых инцидентах», то есть протестах. Перед Олимпиадой 2008 года эти принудительные выселения привлекли внимание мировой общественности, особенно случай с двумя пожилыми китаянками, которых приговорили к «трудовому перевоспитанию», когда те, в соответствии с законом, обратились за разрешением на проведение протестной акции против своего выселения [Jacobs 2008]. Хотя Китай по-прежнему широко практикует принудительные выселения [Makinen 2012], правительство все же приняло закон, запрещающий насильственные выдворения, а также выселения в праздничные дни и по ночам [Hogg 2011]. А в августе 2015 года в Бейруте протест местных жителей против переполненных мусорных свалок привел к тому, что на площади Мучеников собрались тысячи ливанцев, требуя отставки правительства [Saad 2015].

На протяжении всей этой книги я стремлюсь показать, что местные оппозиционные движения – отнюдь не эгоцентричная реакция нимбистов на перемены; эти движения возникают и находят отклик у других граждан, не являющихся их непосредственными участниками, поскольку добиваются справедливости. Грин вообще считает, что низовые общественные движения подготовили почву для широкомасштабных протестов зимы 2011-2012 годов против выборов, вернувших Путина на президентский пост.

Я утверждаю, что между вышеописанными социальными движениями и массовыми волнениями, сопровождавшими возвращение Путина в Кремль, существует вполне реальная связь. Эта связь нечто большее, чем просто люди. Это объединение идей, фреймов, взглядов на социальное пространство и свое место в нем [Greene 2014: 203].

В заключительном разделе данной главы я попытался использовать подход «жизнь как череда мест», чтобы разъяснить, где в буквальном смысле родилось это исследование.

«Как же мы будем жить?»

Впервые я побывал в СССР в 1975 году. Будучи рабочим-строителем, я практически не разбирался в русской истории и культуре, а все, что я знал о Советском Союзе, было усвоено мной из обычных источников, которые соответствовали тогдашней политике холодной войны. Но я был скептиком по натуре и привык игнорировать правила. Я отделился от туристической группы и свел знакомство с таксистом, который, в нарушение всех правил, представил меня своим друзьям и устроил мне весьма необычную экскурсию по Москве. Множество последовавших за этим приключений (в том числе посещение в буквальном смысле подпольного концерта трибьют-группы «Led Zeppelin») привели меня к выводу, что порожденная холодной войной картина советского общества оказалась очень поверхностной, если не опасно искаженной.

Возобновив в 1978 году учебу, вскоре я занялся географией и советологическими исследованиями. Наряду с географией меня неодолимо тянуло к русской и советской истории, куда более захватывающей, чем официальные сведения о тогдашней советской реальности, которая ныне называется «застоем». Вновь посетив СССР в 1979 и 1980 годах, я проявил жгучий интерес ко всему, что происходило вокруг. Однако в научной работе сосредоточился в основном на исторической географии Советского Союза. В 1988-1989 годах я вернулся в СССР почти на год, чтобы провести архивные и библиотечные исследования для диссертации. К этому моменту я значительно расширил свои познания в советской и российской истории и поэтому мог оценить значение происходивших тогда событий. Но, помимо этого, мы с женой, живя в студенческом общежитии и имея мало конвертируемой валюты, также учились разбираться во всех тонкостях московской повседневной жизни на собственном опыте и с помощью советских друзей.

При включенном наблюдении в полевых условиях почти все время уходит на то, чтобы существовать в этой среде и с этой средой, и не имеет значения, сознательно и активно человек исследует или нет, его чувства постоянно начеку, и потому, хотим мы этого или нет, герменевтическое животное в нас продолжает работать [Boren 2009: 76].

В своей историко-географической работе я интересовался главным образом властью. В диссертации я рассматривал крушение имперского режима и установление советского коммунистического строя. Я решил исследовать российскую железнодорожную систему, что обеспечивало мне выгодную позицию для изучения чрезвычайно сложного периода революции и Гражданской войны. Таким образом, я получил наглядное представление о сочетании большевистской идеологии и практического институционального строительства в стратегическом контексте, где различные материальные и человеческие факторы, влияющие на деятельность железных дорог, часто порождали кризисы, а временами угрожали разрушить единственную общенациональную систему транспорта и связи [Argenbright 1990]. Мне не понадобилась акторно-сетевая теория (ACT), чтобы напомнить себе, что на ситуацию «могут повлиять» и неодушевленные объекты: имело значение, что локомотивы ломаются, снежные бури могут на несколько недель прервать сообщение, а по системе распространяются смертоносные микробы [Argenbright 2008].

Также мне не понадобилось разрабатывать сложную методологию, прежде чем приступить к исследованию. Я был «попутчиком» историков, которые занимаются общими вопросами, но по привычке допускают, чтобы в обширной литературе всплывали частные темы. «Дома», на географическом факультете Беркли, мой первый научный руководитель Д. Хусон также был уверен, что нужно ставить важные вопросы и отвечать на них как можно лучше, вместо того чтобы задаваться пустяковыми вопросами, на которые можно ответить с большой численной точностью.

Застревать на подобных административных единицах лишь под предлогом статистики – излишняя робость для географа. Поступая таким образом, жертвуешь истинной точностью, столь сильно зависящей от привлекаемой единицы, ради формальной. Другими словами, обобщение, начинающееся словами «около двух третей…», применительно к значимой единице или области, будет точнее, чем «68,2%» применительно к относительно незначительной [Hooson 1964: 15].

Я вернулся в Москву морозным днем 2 января 1992 года. Авиакомпания оставила весь зарегистрированный багаж в Лондоне, чтобы иметь возможность забрать топливо для обратного рейса, учитывая его возможную нехватку в аэропорту Шереметьево. Россия в тот момент была слишком нестабильна, чтобы в чем-то на нее полагаться. В Москве в 1992 году, хотя это время не сравнить с апокалиптической катастрофой 1918-1921 годов, царил хаос, если не сказать больше: только шок и никакой терапии, говорили мои друзья. Метапонятие того времени, «переходный период», казалось в лучшем случае пресным эвфемизмом, скорее же – стратегической дымовой завесой для неолиберальной колонизации. Например, «либерализация цен» означала, что цены на большинство продуктов питания подскочили на 500% и более, это при том, что зарплата осталась неизменной. Я своими глазами видел последствия таких «реформ»: в частности, попытки предотвратить «навес рубля» привели к нищете и усилению коррупции.

Чтобы подкрепить научное