что «гражданам России действительно недостает таких важных составляющих политической культуры, как гражданская ответственность, самоорганизация и умение отстаивать свои права и интересы» [Petukhov 2006: 13]. Локальная оппозиция редевелопменту, наряду с другими московскими протестами и движениями, показывает, что эти «составляющие» уже не в таком дефиците, как ранее, поскольку столичные жители работали над этим. Москвичи самоорганизовались и начали действовать, хотя в первую очередь не ради общества или демократии. Появляются новые группы общественников, способные оказывать серьезное воздействие. Возможно, они никогда не сольются в то самое единое гражданское общество, которое столь часто обсуждалось теоретиками[16]. Но эти новые общественные объединения занимались и могут продолжать заниматься гражданской деятельностью, например преобразованием структур городского управления.

Прежде не знакомые друг с другом москвичи начали объединяться, пытаясь решить общие проблемы – насущные, а не отвлеченные. Они устанавливали с согражданами связи, которые множили и иногда расширяли, образуя коллективы и сообщества, называемые «инициативными группами» и «общественными движениями», но не «неправительственными организациями», которые, по мнению не только Путина, но и большинства москвичей, являются иностранными агентами [Crotty 2009]. И, по крайней мере, до сих пор эти доморощенные объединения Кремлю, очевидно, не досаждали.

Российские ученые начали всерьез изучать эти новые сообщества. В открывшей данную тему статье Е. С. Шоминой, В. А. Колосова и В. В. Шухат анализируется появление в Москве местных жилищных движений [Shomina et al. 2002]. По выражению Липпмана, эти движения возникли «ради результатов». Авторы поясняли: «Многим людям стало ясно, что никакая муниципальная власть не в состоянии установить круглосуточное наблюдение, поэтому крайне важно было объединить соседей ради всего сообщества» [Shomina et al. 2002: 352][17].

Недавно Е. А. Чебанкова посвятила низовым общественным движениям главу в своей книге о гражданском обществе в России [Chebankova 2013]. Кроме того, вышло чрезвычайно содержательное англоязычное издание «Политическая теория и общественное развитие в постсоветской России» («Political Theory and Community Building in Post-Soviet Russia»), исследующее на основе ACT вопрос о respublica (‘общем деле’), которое возникает в результате коллективных действий граждан, стремящихся улучшить свои жилища, районы и города [Kharkhordin, Alapuro 2011][18].

Ученый и активист К. Клеман внесла наиболее существенный вклад в изучение российских низовых общественных движений. Клеман родилась и получила образование во Франции, а в 1994 году, переехав в Россию, по ее словам, «была шокирована эксплуатацией и унижением “простых людей” и с тех пор пытается не просто безучастно анализировать социальные процессы в стране, но и содействовать самоорганизации и общественной активизации» [Клеман 20136: 16]. В настоящее время она является директором института «Коллективное действие»[19][20], спонсировавшего издание о городских движениях в России под ее редакцией [Клеман 2013а]11. Ранее Клеман выступила соредактором 635-страничной книги о подъеме социальных движений в России [Клеман 2010]. На эту же тему она опубликовала англоязычную статью [Clement 2008].

Наконец, работы, наиболее созвучные данному исследованию, – статьи Б. С. Гладарева о движении за сохранение историко-культурного наследия в Санкт-Петербурге [Гладарев 2011; Гладарев 2013]. Автор ведет хронику создания и деятельности объединений, выступающих против уничтожения архитектурных памятников бывшей столицы. Здесь, как и в Москве, к опытным градозащитникам присоединились принципиально новые активисты, максимально использующие вербовочные и организационные возможности социальных сетей [Gladarev, Lonkila 2012]. В борьбе за сохранение русской материальной культуры они добились величайшей победы за весь постсоветский период – отмены проекта «Газпрома» «Охта-центр», который мог до неузнаваемости изуродовать исторический центр города. Кроме того, петербургские градозащитники, подобно московским, добились значительных изменений в системе управления историко-культурным наследием [Гладарев 2011: 127].

Вообще западные ученые мало интересуются инициативными группами и местными «общественными движениями». Важное исключение из этого обобщения – статья А. Эванса о борьбе за сохранение Химкинского леса в Московской области [Evans 2012]. Существует также одна давняя статья о жилищных движениях [Pickvance 1994]. Однако по большей части в рассмотрении низовой политики господствует вопрос о смене власти: могут ли и будут ли местные движения объединяться и создавать оппозицию национального масштаба, способную покончить с путинским режимом? Большинство экспертов сомневаются в этом, например Г. Робертсон в своем содержательном труде о «политике протеста» в Москве. «Локальные, материальные и узко сформулированные требования и отличительные особенности, как правило, препятствуют объединению» [Robertson 2011: 9]. Впрочем, Робертсон полагает, что низовой протест может вызвать раскол среди правящей элиты, что может привести к «расширению политической конкуренции и ускорению темпов демократизации» [Robertson 2011: 212].

«Всякий народ имеет такое правительство, какого заслуживает». Знаменитое утверждение Ж. де Местра не всегда справедливо: разве северные корейцы «заслужили» строй, столь радикально отличающийся от строя их южных соотечественников? Тем не менее путинский режим был выстроен на российских реалиях, иногда весьма древних, и очевидно, что в настоящее время подавляющее большинство россиян им довольны. Скорее всего, даже среди противников Кремля немного россиян, желающих полного краха путинского правления. Слишком велик страх перед бунтом, очередным «смутным временем», и это вполне понятно.

Низовой протест в России стоит изучать, даже если революция маловероятна. Если рассматривать через призму концепции «череды мест», протест воспринимается лично; он становится частью осознания человеком, кто он такой и на что готов пойти. Противодействие должно осуществляться в сотрудничестве с другими; это процесс обучения, составляющая становления полноценного гражданина. Помимо этого, оно способно привести к значительным изменениям, которые улучшат положение общества (или отдельных сообществ).

В этом отношении Робертсон упускает один важный нюанс, когда, используя значительный массив данных, заимствованных из милицейских сводок, оценивает протесты 1997-2000 годов: «Большинство протестных требований были направлены на сохранение статус-кво, либо оставались умеренными в том смысле, что призывали скорее к соблюдению закона, нежели к каким-то радикальным переменам» [Robertson 2011: 59]. Нюанс же состоит в том, что последовательное соблюдение закона и стало бы радикальной переменой для России. Однако верховенство закона достигается скорее тяжелым трудом, чем стихийными баррикадами; несмотря на две «смены режима» в XX веке, в России она явно отсутствует, если не принимать в расчет политические заявления. С. Грин, автор самого масштабного англоязычного исследования о российской низовой оппозиции, пишет: «Закон – орудие не граждан, а отдельных государственных чиновников» [Greene 2014: 137-138].

Россияне «отвернулись» от демократии и свободы, однако Грин полагает, что «политическая активность и участие, часто последовательные, а иногда и плодотворные, существовали на протяжении всего путинского правления» [Greene 2014: 3-4]. Анализируя исследование Л. Сундстром [Sundstrom 2006: 169—188] о российском движении солдатских матерей, Грин подмечает один важный момент: «Движение обязано своим успехом способности задействовать общепринятые понятия справедливости и несправедливости, привлекая таким образом поддержку общественности скорее для исправления ошибок, чем для осуществления прав» [Greene 2014: 106].