И когда однофамилец запытанного им мальчишки, долгожданный враг, полевой командир, а в недавнем прошлом — председатель колхоза «Рассвет», ровесник Шершнева, закричал тонким подголоском своей беды, майор вознес языческую, хулительную, остервенелую хвалу Творцу — творцу той неприметной смерти, что напитала четки.

Он получил орден и следующее звание. Но дальше его стали несколько придерживать, как бы отложили в сторону, словно оправдавший свою мудреную форму, но редко нужный инструмент. На обычные задания чаще отправляли других, а по той особой линии операций больше не было. Во всяком случае, в их отделе.

Другие медленно, но верно обгоняли его в чинах, наградах, в неформальном рейтинге оперативников. Его же карьера оказалась отмечена тем загадочным веществом, о котором он ничего не знал, хотя давал перед рейдом отдельную подписку о неразглашении — в дополнение к обычным. Где-то наверху обращались тайны и приказы. Где-то в лабораториях их ведомства химики, думал Шершнев, продолжали создавать препараты. А подполковник ждал, когда одно совместится с другим: приказ и препарат, он — и следующая цель.

Шершнев докурил, растоптал окурок. Решение пришло само собой: сегодня он позволит сыну подстрелить себя. Не убить, но ранить. Так нужно. Пусть Максим увидит кровавую краску на теле отца, почувствует радость и смущение. Это красное пятно, этот удачный выстрел станет их первой взрослой историей, которую они будут вспоминать потом, — как ловко я тебя, ах, как ты меня.

Шершнев натянул игровой комбинезон. Команды разделились. Одним предстояло штурмовать «базу» — старый отрядный корпус, другим — защищать. Шершнев вызвался в атакующие. У них будет больше потерь. Он хотел как-то напутствовать сына, но, пока подбирал слова, Максим уже закрыл забрало шлема, показал ему два пальца — V, победа.

И снова Шершнев лежал за деревьями, глядя на желтые домики. Полз, стрелял, командовал своими подопечными: влево, вправо, обходи. Конечно, он играл в треть, в четверть силы, нарочно мазал или вовсе пропускал выстрел. Он мог бы перебить тут всех за десять минут, даже с неудобным пейнтбольным ружьем, стреляющим не прицельно и не далеко. Но дурачился, пытаясь сломать, пересилить годами выверенные навыки, заставить себя взять неверное упреждение. Шершнев искал глазами, где может быть Максим, пару раз, казалось, примечал его фигуру в проеме окна, его шлем с номером один. Форма у всех была одинаковая, шлемы тоже, и Шершнев волновался, как бы не ошибиться, как бы не допустить, чтобы сына «убил» или «ранил» кто-то из его игроков; незаметно встраивал в игру свою запланированную хитрость.

Обороняющиеся отступили внутрь здания. Шершнев перебежал, прижался к стене, прислушался и нырнул через подоконник. Он хотел добраться до сына невредимым, попутно проредив его команду, чтобы победа Максима выглядела весомее.

Но оказалось, что узкие коридоры завалены металлическими кроватями, тумбочками, стульями. Тут пришлось непросто даже ему. И Шершнев незаметно для себя завелся, вошел в ритм и раж. Свалил одного точным выстрелом прямо в забрало шлема, залившееся красным. Подсек очередью по ногам, добил другого. Ответный выстрел ударил в стену рядом с головой.

Отвлекая внимание, Шершнев швырнул в коридор спинку стула. Выскочил сам. Заметил боковым зрением движение сбоку, в казавшейся пустой палате. Ударил очередью, почти в упор, зная, что на такой дистанции шарики бьют очень больно, но уже не умея остановиться. Ударил так, как ударил бы в настоящем бою, с подъема, вертикалью от паха до шеи, в два шага подбежал добить, навел дуло…

Выстрела не было.

Патронов в магазине пейнтбольного ружья было меньше, чем в привычном автоматном рожке.

На шлеме игрока была цифра 1. Максим, опрокинутый на спину, заляпанный бутафорской кровью, стонал и пытался отползти, отталкиваясь ногами от скользкого линолеума. Краска лишь чуть брызнула на пластиковую заслонку шлема. Оттуда смотрели на Шершнева безумные от боли и страха глаза.

Шершнев мог еще все исправить. Опуститься на колени. Обнять, прижать к себе. Попросить прощения. Объяснить, что с ним произошло, признаться, что это дурная мысль — играть в пейнтбол с профессиональным военным. Но та же недобрая сила, что управляла пальцем на спусковом крючке и охотно отзывалась маршевому ритму — Only the scarlet soldiers, dear, the soldiers coming, — эта сила развернула Шершнева прочь. Его сын не мог так скулить, так бояться. А главное — не мог, не имел права так смотреть на отца.

Шершнев вышел в коридор. Противников больше не было. Он выиграл схватку, которую хотел проиграть.

В кармане комбинезона беззвучно вибрировал телефон.

— Ты? Завтра к восьми в Управление. Принял? Отбой.

Врачи в госпитале относились к Калитину подчеркнуто уважительно. И дело было не в дорогой страховке. Врачи считали, что Калитин — бывший их коллега, и поначалу ждали придирок. А он оказался идеальным пациентом: не нервничал, не задавал вопросов, не звал дежурную медсестру по ночам, легко переносил процедуры.

Они думали, что он не боится.

А Калитин боялся. Так, как лишь однажды в жизни, в одну из долгих зим детства. Они только-только переехали в Город, получили двухкомнатную квартиру с кухней и ванной — она казалась ему огромной после закутка в коммуналке. Он пошел в новую школу — там все оказались такие же новички, не было, как в старом классе, здоровенных второгодников и третьегодников. Жизнь казалась ясной и ободряющей.

И вдруг с отцом и матерью стало происходить что-то необъяснимое. Вечерами родители зачем-то накрывали кастрюлей телефон — у них теперь был свой телефон — и закрывались на кухне. Там рьяно шумела льющаяся в раковину вода, громко и торжественно говорило радио: сегодня вся страна… А голоса родителей были едва слышны: чужие, отстраненные. Он прятался в коридоре за ветхой и линючей, бабушкиной еще, шубой, стараясь разобрать хоть слово.

Мать была хирургом. Еще недавно она с гордостью рассказывала, как хорошо оснащено ее новое операционное отделение. Теперь она хотела срочно уехать. Отец уговаривал остаться.

— У тебя же моя фамилия, — говорил он тихо.

— Думаешь, у них нет моей анкеты? — отвечала мать.

— Все обойдется, — неуверенно говорил отец. — Смотри, меня назначили старшим сотрудником. Дали допуск. Первая категория! Разве я бы его получил, если бы нас в чем-то подозревали? Квартира. Зарплата. Паек. Утвердили тему диссертации.

— Ты читал, что пишут в газетах? — с желчью спрашивала мать. — Врачи-убийцы! Я училась у одного из них, понимаешь ты или нет?

Отец смолкал. Потом говорил:

— Игорь поможет.

— Как бы Игорь сам не загремел, — безрадостно, тускло отвечала мать. — Это только начало.

Эти ночные слова сокрушали то невидимое, теплое, мягкое, что было его домом, оставляли зияющие проломы, откуда веяло неизвестностью и страхом. Ему начало казаться, что на него странно смотрят некоторые учителя — будто знают что-то. Страх стал приправой всех блюд, тенью всех чувств, эхом всех звуков. Страх убрал из мира перила, подпорки, украл привычное чувство равновесия, отнял ловкость.