Тьма. Безмятежность.

Колкий, стеклянный запах нашатыря.

Измайлов больше не подходил к нему. А в конце лета исчез из Города. Вместе с отцом-комендантом.

Отец и мать больше не запирались вечерами на кухне и не накрывали кастрюлей телефон. Мать снова начала хвалить свою новую операционную.

— Сняли, сняли Измайлова, — подчеркнуто равнодушно сказал дядя Игорь, когда они пришли в гости. — Оказался сообщником врага народа Берии.

А мальчику казалось, что все это сотворила та благая сила, которой он сумел дозваться. Он знал теперь, что человек с лицом портрета на самом деле умер, умер окончательно. Зато он угадал, различил присутствие той же силы в дяде Игоре, в его простом, сияющем слове «сняли», в котором скрывалось торжество, потаенное, великое знание причин и следствий.

В госпитале Калитина грыз тот же детский страх одиночества и оставленности.

А вот спасительной силы больше не было. Все ее миражи развеялись, исчезли, как знамена и гербы страны, где он родился.

Оставалось только послушание пациента. И размышления, в которых он пытался рационализировать свой страх, найти путь и опору для безусловной, а не иллюзорной надежды.

…Калитин отложил газету, которую перечитывал. Он не любил читать с экрана, глаза уставали слишком быстро, и сделал чтение бумажных газет частью своего образа: консервативный ученый на пенсии, эмигрант, не сумевший достичь прежних высот на исторической родине и ушедший на покой.

А еще он инстинктивно опасался компьютеров, смартфонов, собирающих и хранящих метаданные; старался не использовать виртуальные поисковые машины, запоминающие запросы; не верил ни VPN-протоколам, ни шифрованию.

Только анонимная бумага — свежий выпуск, купленный в табачном киоске.

Теперь газеты ему приносил персонал госпиталя, уважительно подшучивавший над одиноким стариком: кто бы еще мог так спокойно перелистывать суетные страницы новостей, имея подозрение на неоперабельный рак, ожидая, что вот-вот станут ясны результаты обследования и окончательный диагноз?

Химик по образованию, Калитин многое знал о человеческом теле, но с одной узкой, специфической точки зрения: как это тело умертвить. Он был неплохо осведомлен о современных методах лечения рака, некоторые из них отдаленно пересекались с его исследованиями; он ведь тоже, если очень грубо обо бщать, изучал направленное уничтожение определенных клеток.

Однако он все же оставался профаном в медицине. Отвлеченное, теоретическое мышление о смерти, ставшая в лаборатории рутиной близость к ней породили у Калитина развращенное высокомерие технократа, уверенного, что разрушение и созидание, убийство и исцеление одинаково возможны; все, что можно сломать, можно и починить — вещь, тело, дух, просто этим занимаются другие специалисты, которые будут под рукой в случае необходимости: ремонтники, доктора, психологи.

Он, целенаправленно разрабатывавший вещества, от которых не было спасения, знавший хватку их свирепых молекул, все же инфантильно верил, что в случае обычной болезни спасение всегда возможно, оно лишь вопрос своевременного упреждения, вопрос средств, усилий, цены; и Калитин был готов заплатить самую высокую.

Он мог позволить себе хороший госпиталь. Хороших врачей. Мало, слишком мало для твердого упования. Ожидать помощи было бы глупо. Ему не раз сухо давали это понять. Приглашение проконсультировать следственную группу — прощальный привет, неуклюжая административная нежность. Знают или догадываются, что, скорее всего, еще год он будет на ногах. Национальная бережливость: выдавить всю пасту из тюбика. Счета из клиники тоже нужно отработать, подвести дебет-кредит, страховка ведь не все покроет. А еще похороны.

Калитину не сказали по телефону, какое именно преступление расследует группа. Секретность. По телефону нельзя. Что они знают о секретности? В том, давнем, прошлом к Калитину бы приехал вооруженный фельдъегерь с опечатанным конвертом в опечатанной сумке. Секретность… Как будто можно не догадаться, если газеты трубят вовсю. Анафилактический шок или его симуляция. Вероятно, вещество естественного происхождения. Не его лаборатория, не его работа. В ресторане, с близкого расстояния. На глазах у свидетелей. Авантюра. Не умер сразу, сумел продержаться, прошептать. Дистанция? Доза? Способ? Погода? Особенности организма? Пища? Кстати, непонятно, успел он поесть или нет, что именно ел, газетчиков это, конечно же, не интересует, и про алкоголь ни слова, дураки ивановичи. Интересно, интересно… Надо еще раз перечитать.

В первые годы после побега Калитин вообще не читал газет. Новости его не интересовали. Лаборатория, его детище, осталась там, на родине, предавшей его. Исследования заморожены, персонал отправлен в неоплачиваемый отпуск.

Он твердо надеялся, что ему поверят здесь, выделят ресурсы, дадут сотрудников. Он восстановит свой арсенал, продолжит прерванные исследования. Спецслужбы, убеждал себя Калитин, везде одинаковы. И уж бывшие противники из-за железного занавеса, собиравшие когда-то сведения о его лаборатории буквально по крупицам, видевшие в деле ее творения, — они-то точно должны были понять, какой товар у него в руках, отличный, перспективный, бесценный…

Шли допросы, проверки. Долго, муторно решалась его судьба, а он все ждал и надеялся. Его выскоблили дочиста, выведали все — кроме Дебютанта, его последней тайны; препарата, на который еще не существовало полноценной документации. Не рассказал Калитин и о том, что у них в лаборатории называлось испытаниями на манекенах.

В итоге ему предоставили возможность остаться. Укрыли от ищеек. Но дали лишь ничтожную, хотя и очень хорошо оплачиваемую, должность внештатного консультанта по расследованиям, связанным с химическим оружием.

Словно носом ткнули: ты натворил, тебе и убирать.

Калитин пытался еще раз намекнуть, что мог бы возобновить работы.

Его обещали отдать под суд.

И только тут он понял, что его просто грамотно утилизировали, как химически опасное вещество, как зараженный объект. Поместили в изолированный бокс, в могильник, чтобы не нашел и не воспользовался кто-то злокозненный. В конце концов, много дешевле платить ему зарплату, держать под контролем, чем бороться по всему миру с теми чудовищами, которых он мог произвести.

Он все-таки получил желанное признание со стороны бывших врагов: ему хорошо знали цену и именно поэтому заперли на ключ. Будто понимали — среди допрашивавших наверняка были умелые психологи, — что он, сугубый затворник, был лишь раз в жизни способен на побег и уже истратил, обналичил этот невозвратный шанс.

И он обмяк, смирился с мучительным и невозможным.

В девяносто первом году ему оставались буквально месяцы, чтобы окончательно синтезировать, подготовить для испытаний свое лучшее творение. Самый стойкий, самый незаметный препарат. Дебютант. Создать не экспериментальную, а годную для производства, сбалансированную композицию.

Много лет этот идеал ускользал. Но Калитин обходил все препоны, разгадывал научные загадки, добивался увеличения финансирования. Ему казалось, что рождение желанного, высшего вещества не остановить, оно неизбежно, как восход.