— Стрелялся? Вешался?

— Стрелялся.

— Неудачный самострел… И вы за него ходатайствуете?

— Он следователь от бога, ваше высокородие. И в поставленной вами задаче был бы незаменим.

— Вы с ним общаетесь?

— Я его не видел с того самого случая.

Икрамов подумал, внимательно посмотрел на старшего следователя.

— Хорошо, я запрошу материалы на вашего бывшего коллегу. Еще раз, как его фамилия?

— Гришин Егор Никитич.

Князь взял ручку, записал.

— Всего доброго!

Конюшев покинул кабинет.

Братья Кудеяровы жили в старинном родовом доме на Миллионной, откуда рукой было подать до тяжелой и мутной Невы.

Петр въехал во двор на автомобиле, сиденья, а также стекла и крылья которого были заляпаны грязью, сунул водительские краги вышколенному лакею, нервно распорядился:

— Вымой как следует автомобиль! Весь! Чтоб ни следа! Везде! — Попытался оттереть запачканный какой-то гадостью костюм, безнадежно махнул рукой и заторопился было в дом, но вдруг увидел на скамейке младшего брата Константина, читающего книжку.

Быстро подошел к нему, остановился в шаге.

Тот прикрыл книжку, удивленно посмотрел на Петра.

— Что-нибудь стряслось?

— Я только что был на фабрике.

— Дурные новости?

— Весьма. Жаль, что тебя не было со мной.

Константин окинул его взглядом, обратил внимание на испачканный костюм, прыснул в кулак.

— Тебя там побили?

— Да, представь себе! Закидали помидорами, яйцами, прочей мерзостью! Меня прогнали с моей фабрики! Прогнали те, кому я плачу жалованье! — Петр взял из его рук книжку, кинул взгляд на обложку, на которой было написано «Максим Горький», неожиданно резко швырнул ее на землю, стал топтать ногами. — Это все от этого! От этих недоучек, шарлатанов, проходимцев!

Костя удивленно привстал.

— Прекрати, братец.

Петр придвинулся к нему вплотную, прошептал:

— Это ты прекрати! Ты сошел с ума, понимаешь? Окончательно и бесповоротно сошел с ума. Упиваешься этой мерзостью… сочинительством какого-то полуграмотного бродяги, сострадаешь уродам, которые тебе чужды по духу, по крови, по нравственности!

— Тебе-то какая разница, кем я упиваюсь и кому сострадаю?

— Потому что я знаю, что эта зараза рано или поздно сожрет тебя!.. Нет, не рано или поздно, а уже жрет! Пожирает! Хотя ты сам еще это до конца не осознаешь!

Константин в полном недоумении смотрел на него.

— Петр, можно без истерики? Отдай грязный костюм прачке, надень новый, и все вопросы сняты!

— Не сняты! Вопросы только начинаются! Сегодня они швырялись яйцами, а завтра возьмут оружие и всех перестреляют к чертям собачьим! Меня, тебя — всех! Думаешь, тебя они пожалеют? — Старший брат быстро оглянулся, почему-то полушепотом поинтересовался: — Ты ведь сочувствуешь этой мрази?

— По крайней мере, не устраиваю сцен, — с усмешкой ответил младший.

— Нет, сочувствуешь. Жалеешь и сострадаешь. И я догадываюсь, на кого ты транжиришь наши кровные деньги.

Костя пожал плечами, усмехнулся:

— Транжирю в основном на женщин.

— Врешь! Врешь нагло и беспардонно! Я ведь догадываюсь. Подозреваю! И кое-что замечаю.

— Ты шпионишь за мной?

— Пока что наблюдаю! Но не приведи господь, чтоб о моих догадках узнал кто-то из посторонних! Не приведи господь! Тогда всему конец — и чести, и фамилии, и жизни.

— По-моему, ты сошел с ума. Прости, у меня дела.

Младший хотел обойти его, но Петр резко перехватил за руку.

— Мне! Как родному брату! Это останется между нами. Пока не поздно. А еще не поздно! Где ты бываешь? С кем встречаешься? Я видел тебя не один раз с людьми не нашего круга! Зачем читаешь дурные книжки? Куда с банковских счетов уходят деньги! Кому? Для чего?

Константин смотрел на него как на окончательно сошедшего с ума.

— Ты в бреду, Петр! Ты хоть сам понимаешь смысл своих слов?

— Прекрасно понимаю. Великолепно! Ну скажи. Признайся! Ты финансируешь революционную сволочь? Эту чернь, этих прохвостов? Эсеров-бомбистов, другую мерзость? Ты решил пойти против Богом избранной власти?

— Можно отвечу по порядку?

— Изволь. Только как брат брату. Честно.

— Именно. Первое — никакую «сволочь» я не финансирую, и вся эта чушь не более чем фантазия твоего больного мозга!

— Я чувствую, Костя. Я слишком люблю тебя, чтобы не догадываться. Я ведь в свое время также увлекался бунтом, протестом, сборищами. Но прошло. Прошло, к счастью.

— Не перебивать! Второе. Если бы я даже решился финансировать революционную мерзость, это не твоего ума дело, брат! Я вырос уже из купальных трусов, чтобы давать кому-либо отчет о своих действиях! У меня свои деньги, своя жизнь, свои принципы!

— Принципы пусть! Черт с ними, если тронулся умом. Но деньги! Это деньги нашего отца!

— Это деньги наши с тобой, брат, разделенные поровну! А папеньке — благодарность, и земля ему пухом!

Константин снова решил уйти, и Петр вновь задержал его:

— Одумайся, остановись! Пострадаешь не только сам, но заодно погубишь меня!

— Ты располагаешь фактами?

— Мне намекнули.

— Намекают знаешь где? В публичном доме! Когда стесняются напрямую попросить девку!

Константин подобрал книжку, направился на выход к воротам, и все-таки Кудеяров-старший догнал его, вцепился в рукав.

— Грех, грех! Гадишь в могилы отцов, дедов, прадедов! И я первый прокляну тебя, если не остановишься и не одумаешься! Не только прокляну, но и буду вечным и непримиримым твоим врагом! Пойду войной, жестокостью, беспощадностью!

— Делай как знаешь, брат. Ты старше, тебе виднее, — ответил с усмешкой младший, брезгливо освобождая руку.

В бараке ни души — все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:

— Соня… Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.