Михель спросил сдавленно:

— А что я еще должен испытать?

— Одному Богу известно.

— Не хочу, Соня. — По его щекам текли слезы. — Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.

Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.

Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.

— Мне пора.

— А я?

— Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?

У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:

— Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.

— Дочка? — спросил он удивленно.

— Да, дочка… Михелина.

— Моя?

— Наша.

— Тоже на каторге? А ее за что?

— За мать.

Михель зашептал:

— Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!

— Нужно. Но об этом потом. — Сонька оглянулась, тихо предупредила: — Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.

И налегла на дверь.

Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.

— Я — коренной петербуржец, — произнес он мягким баритоном. — И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.

— Да, это так, — кивнула Михелина.

— Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.

— Благодарю, — склонила голову Михелина.

Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.

— Как давно вы не видели ее?

— Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.

— Простите, не подумал. — Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. — Вино давно употребляли?

Девушка рассмеялась.

— Пять лет назад.

— Не желаете?

— До барака не дойду.

— Вас проводят. — Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. — Пригубите, французское.

— Будете раскалывать? — усмехнулась Михелина.

— Отнюдь, — пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. — Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. — Он снова сделал глоток. — Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.

— В одежде каторжанки.

— Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.

— Вы мне льстите, — смущенно улыбнулась Михелина.

— Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.

— Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.

— Не зазнаетесь. Я не допущу этого. — Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. — Я готов произносить вам комплименты регулярно.

Каторжанка поднялась.

— Думаю, мне пора идти.

— Я вас напугал? — поднял брови поручик.

— Нет. Просто, думаю, мама уже вернулась.

От задетого самолюбия Никита Глебович слегка покраснел, мягким, но не допускающим иного толкования тоном произнес:

— Я, милая барышня, здесь хозяин. И ваша мать будет ждать вас столько, сколько мне захочется.

Михелина вновь опустилась на стул, заметила:

— Речь не мужчины, но начальника.

Гончаров, проглотив насмешку, примирительно сказал:

— Не обижайтесь. Мне свойственно мгновенно впадать в необъяснимый гнев. И я сам от этого страдаю. Имейте это в виду.

— Постараюсь.

— И еще имейте в виду. Пару дней назад я имел разговор с господином, которого давеча убил здешний сумасшедший. Кстати, ваш отец. И сей господин предсказал мне, что от одиночества, тоски, бессмысленности здешней моей жизни я начну звереть. Так вот, мадемуазель, просьба. Не дайте мне скатиться до такого состояния. Если иногда мне понадобится ваше присутствие, отнеситесь к этому с пониманием. И с терпением.

Поручик поднял на каторжанку наполненные неожиданной влагой глаза, ждал ответа.

— Как прикажете, — тихо произнесла наконец та.

— Приказываю. А теперь ступайте.

Михелина поднялась, двинулась к порогу.

— Минуточку! — остановил ее Гончаров. — Скоро Новый год. Надеюсь, мы встретим его вместе.

— Ваша надежда тоже звучит как приказ, — улыбнулась она и толкнула дверь.

Никита Глебович провожать гостью не стал, налил полный фужер вина и с удовольствием выпил его до дна.

Табба украшала елочку в своей комнате — развешивала игрушки, завитые ленточки, сладости, одновременно прислушиваясь к голосам, звукам рояля, смеху, которые доносились из большой залы.

Княжна принимала гостей по случаю приближающегося Нового года.

Бывшая прима сделала маленький глоток вина из фужера, попросила Катеньку, поднесшую очередную коробку с игрушками:

— Проследи, когда гости станут уходить, и доложи мне.

— А вы не желаете выйти к ним?

— Нет, мне здесь лучше. Плавное, не пропусти князя Андрея.

— Я поняла.

Прислуга ушла. Табба направилась к буфету, достала бутылку хорошего крымского вина, налила половину фужера и, глядя из окна на широкую мрачную Неву, стала не спеша пить.

Вернулась к елке, снова принялась наряжать ее.

Услышала торопливые шаги, оглянулась на дверь.

— Гости уходят, — запыхавшись, сообщила прислуга. — Княжна провожает их.

— А князь Андрей?

— Ждет, когда княжна вернется.

— Оставайся здесь.

Бессмертная осторожно подошла к двери, через дверную щель стала наблюдать за залой.