Потом Ларочка вообще словно позабыла о существовании Черкасова. Опять в разговорах с Ирой вертелась вокруг одной темы: насколько Сергей неподходящая для Ирины пара. Вскоре же в эту тему как-то незаметно, как будто совершенно органично, вплелась свежая струйка:

– Хм, знаешь, Ир, я что-то стала замечать, что Черкасов зачастил в сторону дирекции. С чего бы это?

Сначала это была даже не струйка, а так, отдельные капельки, как морось: кап на мозги, кап… Постепенно морось усиливалась: кап, кап, кап, кап, кап… И вот из отдельных капель возник тоненький пока, неуверенный ручеек, и не капал уже, журчал, пусть тихонько, но живенько так, свеженько, весело:

– Ой, подруженька, ошиблись мы. Какой же он «голубой»? Нет, дорогая моя, там ни грамма «голубизны», ни синего, ни фиолетового нет. И насчет импотенции, пожалуй, бабьё наше поторопилось. Ох, что-то будет… Он на дню раз десять забегает, якобы факс отправить, а сам глаз от твоего кабинета не отводит. Я уж переживаю, как бы бабьё не заметило, а то косточки тебе живо перемоют…

Утверждать, что для нее это было новостью, Ирина бы не решилась. Только уверенности пока не было, но и сама заметила участившиеся визиты Черкасова. Мало того, что зачастил в приемную, все какие-то бумажки таскает, якобы его факс вдруг отчего-то перестал работать. Так ведь и на самом деле глаз от нее не отводит. Ира не раз уже ощущала на себе его пристальный взгляд из-за открытых жалюзи. Ее кабинет, как и кабинет генерального, от приемной был отделен лишь стеклянной стеной. Шефу понравилось, что в Америке мало у кого кабинеты закрытые: все должно быть на виду, каждую минуту он должен видеть, работает человек или ерундой мается, вроде и повесил жалюзи на стеклянные стены, да закрывать их позволил только на время обеденного перерыва. Справедливости ради следует заметить, что и в своем кабинете он крайне редко закрывал жалюзи, однако для Ирины это было слабым утешением: за стеклянной перегородкой она чувствовала себя рыбкой в аквариуме, существующей сугубо ради того, чтобы радовать глаз хозяина ярким оперением плавников и хвоста. Утешало одно: приемная у Ирина была своя, пусть не такая большая, как у генерального, зато отдельная, а потому навязчивый взгляд начальства не мурыжил ее с утра до вечера. Правда, сама приемная от общего коридора тоже отделялась всего-навсего стеклянными перегородками, но, так как на всех стеклах висели жалюзи, в итоге выходило, что от посторонних глаз Ирина была слегка прикрыта вроде как легкой дымкой. Хотя, конечно, если внимательно посмотреть, без особого труда можно различить, чем занимается хозяйка кабинета в данную минуту.

Некоторые перемены в поведении Черкасова не сразу ее насторожили. Однако уже довольно скоро Ирина поняла, что назойливое его внимание адресуется не секретариату, а конкретно ей. Сие открытие ее не порадовало, а лишь вызвало раздражение: на кого ты, малолетка, глаз положил? Единственное, что она испытывала по отношению к нему – это неприязнь. То глухая, то яростная, она непременно захлестывала ее при одном взгляде на юного красавца. Все в нем было слишком вызывающим: и манера одеваться, позаимствованная из последних журналов мод, и идеальная укладка постриженных по последней моде волос, и лощеная, вечно чему-то радующаяся физиономия. Нет, ну правда, к чему поверх стильного дорогого костюма вешать под лацканы яркое кашне, вроде он не маркетолог на работе, а как минимум заслуженный артист, в силу юного возраста не успевший еще получить гордое звание народного, на приеме в его честь по случаю вручения престижной международной награды. Это Олег Меньшиков, например, в таком прикиде смотрится вполне органично, а Черкасов в том же одеянии выглядит, как напыщенный павлин. А волосы?! Он же, как кокетливая дамочка средних лет в паническом страхе от приближающейся старости, делает укладку в модном салоне два раза в неделю! Ручки наманикюренные, только лака на ногтях не хватает.

Мало того, что он появлялся в приемной по нескольку раз в течение рабочего дня. Нередко Ирине приходилось сталкиваться с ним непосредственно по производственным вопросам, так как она, как уже было сказано, занимала должность заместителя генерального директора по экономическим вопросам, а Черкасов занимался ничем иным, как продвижением товара и услуг, предоставляемых фирмой, на рынок. Кстати, маркетологом Вадим оказался на редкость толковым: в голове у него роилось множество свежих идей и каждую из них он излагал Ирине, как вышестоящему начальству. К каждой такой встрече готовился загодя, и у Ирины возникало стойкое ощущение, что каждый свой визит к ней Черкасов репетировал не по одному часу перед зеркалом: настолько гладкой и связной была его речь, причем, он всячески старался использовать не обиходные слова, а мудреные к ним синонимы, или же английские или французские аналоги, стремясь выложить перед начальницей весь свой интеллектуальный багаж на золотую тарелочку, как высший дар покорительнице сердца. Вдобавок ко всему, свои напыщенные речи подтверждал графиками и схемами. О, это были не просто графики, не просто схемы. Казалось, перед представлением вышестоящему начальству он вылизывал их языком – настолько гладенькими, чистенькими, вылощенными они были. Если была хоть малейшая возможность украсить схему каким-нибудь спецэффектом, Черкасов непременно ее использовал, применяя для этого все компьютерные возможности, всяческие тени да объемные изображения, прочие эффекты. Единственное, до чего он пока не додумался, так это заламинировать огромную схему формата А1.

В то же время Ирина была вынуждена констатировать: в Черкасове не было ни грамма жеманства. Все, что он делал, было для него нормой, а вовсе не предназначалось для игры на публику. Просто это была его натура: слишком тщательно следить за собой, слишком тщательно готовить устные и письменные отчеты о проделанной работе, слишком тщательно облекать свои мысли в графические изображения. Все слишком тщательно, все слишком продуманно.

Во время этих производственных встреч Ирина старалась спрятать подальше свои негативные эмоции к посетителю и общалась с Черкасовым ровно, как и с любым другим сотрудником. Однако в душе испытывала неуют и полнейшую антипатию.

* * *

А в душе Ларочки Трегубович, внешне всегда такой спокойной и рассудительной, бушевал ураган страстей. Целыми днями она мило улыбалась своей подруге, а теперь еще и непосредственной начальнице, шелестела легким ветерком в вышестоящие уши море комплементов, всячески старалась угодить: «Ах, Ирочка, ты так замечательно выглядишь, ты такая умница – смотри, как у тебя все ладно получается, а красавица какая, да ты ж моя дорогая подруженька, да я за тебя в огонь и в воду полезу не мешкая!» И в глазах при этом светилась такая откровенность, такая преданность!

Все менялось, когда Ларочка закрывала за собою входную дверь квартиры, оставаясь в одиночестве. Правда, в полном понимании этого слова одной она не оставалась уже несколько лет: Софья Витальевна, перенесшая смолоду несколько неудачных беременностей, плюс многолетнее лечение гинекологических проблем, постарела очень рано и как-то даже вдруг, в одночасье. Уже в пятьдесят лет она вовсю охала и ахала, кряхтела, с трудом преодолевая преграды в виде лестниц, вскорости же и вовсе слегла. До туалета, правда, пока еще добиралась самостоятельно, но этот процесс давался ей все тяжелее, и Ларочка с ужасом ждала, что сил материнских на это скоро вовсе не останется, ведь и возраст уже довольно приличный – как ни крути, а семьдесят пять еще в прошлом году сравнялось. И тогда… Страшно подумать, что будет тогда.