Я не заметил, кто подал охранникам команду, но те, одновременно с обеих сторон, сошлись к трибуне и выдернули Серегу из ее фанерного чрева. Он скрылся за могучими плечами в черной форме, и широкий черный комок отплыл за дверь. Зал бушевал, но как-то весело, забавляясь, и председатель опять загремел графином.

Наконец ему удалось успокоить зал и объявить о начале голосования по вопросу о продаже активов завода. Появился фанерный ящичек, под цвет кумачовой скатерти на столе, и счетная комиссия засуетилась вокруг регистратора – улыбчивой и какой-то очень домашней дамы. Ясно, что будет дальше и каким окажется результат, я видел это на таких собраниях множество раз. Но сейчас я здесь не в качестве эксперта по корпоративным конфликтам, а посторонний человек в поиске пропавшей девчонки, и дальнейшее меня не касалось. Я попрощался с притихшими и встревоженными спутницами Сереги и протиснулся к выходу.

Когда в субботу я нашел среди новостроек клуб «Дубль», был уже одиннадцатый час. Через приоткрытые окна громыхал оркестр, и его заводной ритм сразу приподнял мне настроение. Хороший блюзовый драйв, четкий, ладный, – эти ребята знали свое дело. Я подкатил на стоянку клуба и заглушил мотор. В цветных сполохах клубных огней на парковке играли лаком знакомые два мотоцикла и спортивный «Мустанг».

В субботний вечер клуб был полон. Между столиками отплясывала нетрезвая публика, в баре у эстрады отбивали ритм в ладоши. Я заметил свободное место у стойки, прошел и сел вполоборота к эстраде.

Квинтет работал на совесть – одну за другой, без отдыха, выдавал блюзовую классику. Не первый, похоже, час, и даже не в первом кабаке за этот вечер. Взмокшие майки, усталые улыбающиеся лица, но никакой дешевой работы на публику. Басист глухим, пробирающим до кишок басом шагал по гармонии. Клавишник вел на синтезаторе. Солировали тенор-сакс и тромбонист. У второго лежала еще рядом труба, но сил или, вернее, губ на нее уже не хватало. Губы деревенеют у активного джазового трубача через час, и ничем их уже не заставить выдавать нужные ноты. Все это я знал по себе и по своим губам: в юности сам играл в таком же блюз-банде, на такой же трубе. Давно это было, но интерес и некоторая сноровка остаются.

За ударной установкой колотил без отдыха чернявый малый. Я рассмотрел его внимательней. Длинный и худой, из-под фиолетовых шорт торчат пританцовывающие на педалях тощие ноги. На всю правую икру – трехцветная татуировка. Очень сложная: узор из переплетенных растений – розовым, зеленым, голубым, и крупно, узнаваемо – листья марихуаны. В левом ухе поблескивают три колечка, еще одно – в правом. Красная цветастая майка почернела от пота, в глазах отрешенность. Ритм выдает классный, сложный, многослойный.

– Что пьем? – устало и профессионально улыбнулся бармен.

– Колу со льдом.

– Со льдом напряженка. Из холодильника?

– О’кей. – Я не пью ничего крепче пива. Без всяких принципов – мне так интереснее, и мой мотоцикл другого не любит.

Квинтет выдавал один за другим блюзовые стандарты. Я привычно отсчитывал в них такты и смены аккордов: я их тоже все знал. Еще с семнадцати лет, когда ходил учиться со своей трубой в джазовую студию, единственную тогда, – «Москворечье» на Каширке. Даже теперь, время от времени, я набираю на компьютере аккомпанемент – бас, фортепьяно, ударные, – и тихонько импровизирую в своей холостяцкой квартире в Чертанове. Но уже чаще не на трубе, а на губной гармонике. Я открыл для себя этот инструмент случайно и не расстаюсь с ним в своих скитаниях, японская гармошка всегда со мной в задней сумке мотоцикла. Но сейчас она была у меня в кармане джинсов: ведь я знал, куда иду.

Кто-то хлопнул меня по плечу, и я обернулся: Леша, вчерашний неудачливый байкер.

– Привет! Подсаживайся, чего один скучаешь, как неродной!

– Спасибо, Леша. Болит нога, вижу, хромаешь?

– Куда она от меня денется! А ты что водичку пьешь, – на байке? Давай к нам, у нас пивко безалкогольное.

Я оглядел через зал их компанию за сдвинутыми столиками: десяток человек, большинство в байкерском прикиде, несколько знакомых со вчерашнего вечера лиц, среди девушек – Галя, смотрит, улыбается. Я помахал им рукой. Некоторые мне ответили.

– Подсяду позже, спасибо, Леха.

Мне было хорошо здесь, все понятно и спокойно – джазовый ритм, родные звуки блюза, свобода в душе и радость. Здесь я отходил от утренней жадности, хамства и хищности людей. Но, возможно, они сейчас тоже были иными – в своих семьях, с любимыми, – добрыми, ласковыми, отзывчивыми. Всех нас создал один Господь, и осуждать кого-то – не нам. Но защититься мы обязаны, на то он нас и создал – выживать.

Тромбонист соскочил с эстрады. Пока солировал клавишник, он протиснулся к бару и сел рядом со мной. Показал бармену пальцем, что ему надо, и забулькал из горлышка газировкой. Осушив половину бутылки, перевел дух, влажными глазами глядя на меня. Я не выдержал:

– Слушай, брат, поставь меня на свою трубу. Ты устал, вижу.

Он сконцентрировал на мне взгляд, будто только что заметил.

– Думаешь, это просто?

– Я в «Москворечье» еще играл.

– Ну, давай, попробуй...

Мы вскочили на эстраду. Клавишник с беспокойством оглядел меня, но тромбонист склонился над его ухом, и тот кивнул. Я поднял с пола золотую трубу, отошел скромно назад и встал рядом с ударником, впитывая ритм и драйв блюза. Сначала губы надо размять, разогреть, и мундштук тоже, поэтому я тихонько походил по нотам громыхающих под ухом аккордов. Джаз, блюз – это всегда соло по очереди всех, для каждого инструмента. Есть, конечно, домашние заготовки, обрывки мелодий, но все равно получается каждый раз по-новому и для всех неожиданно. В этом – вся сила.

Начали «Сент-Луис блюз». Сыграли тему, потом пошли вариации: сакс, тромбон, клавиши... еще бас, следующий я. Не опозориться бы! Я шагнул вперед и поднял к губам золотую трубу. Старался не отходить далеко от мелодии, чистой и грустной, и моя труба пела так, как я уж забыл среди бетонных стен своей квартиры. Двенадцать тактов – достаточно, теперь – следующий. Я шагнул назад и опустил трубу.

Слушатели всегда оценивают каждое новое соло, и свист – высший балл. Мне аплодировали, но, возможно, просто соскучились по солирующей трубе. Все равно хорошо, это придало мне смелости, и я был готов теперь импровизировать. Вот новая тема, – опять клавиши, сакс, бас, тромбон, еще и соло на ударнике, и я положил трубу обратно на стул, где она лежала. Теперь пришла очередь моей губной гармошки.

Я играл свои любимые рифы, высоким тоном, свингуя и заводя зал. Пару раз попадал не в аккорд, но никто уже этого не замечал. Звонкая и одновременно сиплая гармошка как ножом взрезала плывущую в табачном дыму пелену из лиц, огней, белых скатертей и блеска бокалов. В эти минуты всегда бывает очень хорошо на душе: кто-то понимает тебя, ты нужен, вокруг тебя друзья, и врагов больше нет.

Я вернулся к стенке, постоял, отдохнул и, выбрав момент, нагнулся к ударнику: