Настроение озлобленной толпы способно быстро перерасти в желание и торжество конфликта как средства для общего ободрения и очищения. Сам Лебон видел войну как полезный антидот против социализма и избыточной демократии. Националисты давно жаловались на влияние пацифистов, «либеральных элит» и (в последнее время) «политическую корректность» как факторы подавления единства и боевого духа народа. Известный ТВ-персонаж, знаменитый националист и бывший советник Трампа Стивен Бэннон резко высказывался о моральном стержне американского общества, который, по его мнению, ослаб под гнетом глобализации и может быть восстановлен лишь войной. «Есть ли еще та твердость, – вопрошает он, – то упорство, что мы видели на полях брани?»[20] Единственный способ вновь их обрести, на взгляд Бэннона, это вновь вступить в бой.

Тем не менее ощущение уязвимости часто имеет весьма разнообразные последствия. Недавняя история знает случаи, когда массы собирались для противодействия насилию, а не ради него. Движения за гражданские права и антивоенные движения породили много величайших демонстраций послевоенной эры. В 2018 году шествия «Марша за наши жизни» прошли с протестом против слабых законов о регулировании огнестрельного оружия, сразу после школьной стрельбы в Паркленде, штат Флорида, выведя на улицы сотни тысяч людей. Перед лицом насилия эти массы несли другие эмоции, не воинственные, но вопреки, собрав множество людей вместе, как знак общей человечности, а не общей угрозы. От физической уязвимости не уйти, а потому вопрос в том, как научиться с этим жить. Важным преимуществом масс, что выступают против насилия, является то, что их чувства не эксклюзивны: создаваемый ими настрой имеет потенциал отвечать человечности в целом, а не уникальному положению замкнутой группы жертв.

Не существует единственного верного способа отличить толпу «за насилие» от таковой «против». Как сказал Мартин Лютер Кинг, «бунт – это язык, на котором говорят неуслышанные». Когда речь идет о привлечении внимания или обращении к массам, нарушение порядка имеет свою особую силу. Злоба и ярость более чем способны направлять людей и координировать их, особенно в сети. В условиях «экономики внимания», когда все СМИ находятся в состоянии конкуренции, выражение недовольства привлекает больше взглядов, нежели спокойствие и рассудительность. Исследования социальных сетей показывают, что вирусное распространение текстов более интенсивно, если там наличествует большая доля «моральных эмоций»[21]. А потребность во внимании тем более является движущей силой всех троллей. Движения за гражданские права, кампании в защиту окружающей среды и мирные протесты обычно не могут полностью отказаться от тактики хаоса, который бы помог собрать больше людей. Однако мы можем задаться вопросом, толпа собралась, чтобы указать на страдание или чтобы создать угрозу? Стремится она внушить страх или противостоять ему? Эти отличия в корне определяют сущность демократических движений и политических требований, что могут последовать после.

Впечатление, что обычные слова становятся оружием, служащим для подрыва доверия и распространения страха, стало повсеместным в эру социальных сетей, в эпоху троллинга. Частью проблемы является то, что мы никогда толком не знаем, где граница между насилием и просто словами. Особенно это сложно в сети, где метафоры на тему насилия обычное дело, но угрозы все еще могут считаться преступлением. Студенты университетов вызвали к себе неприязнь со стороны старшего поколения и консерваторов, взявшись за такие практики, как «отлучение» от медиаплощадок тех, кто показался «оскорбительным», использование «trigger warning» для обвинений в том, что определенный культурный контент содержит признаки насилия, и создание «безопасных пространств» («safe spaces»), где определенные политические взгляды считаются неприемлемыми. С точки зрения множества критиков, все это чистой воды цензура и не может служить оправданием для ограничения свободы слова. Более обоснованными эти тактики выглядят как инструменты привлечения, посредством которых группировки определяют, с кем им делить пространство и внимание.

Преображение публичных дискуссий в нечто наподобие театров военных действий часто провоцировалось шовинистическими идеологиями, стремящимися в первую очередь устрашить и унизить своих противников. Такие деятели, как Майло Яннопулос и Джеймс Делингпол из «Breitbart»[22], посчитали нужным понимать демократию как поле брани, где сильный должен задавить слабого. Порой они прибегают к более пацифистским идеям «свободы слова», когда им это выгодно, но превращение интеллектуальной дискуссии в форму насилия практиковалось этими агрессорами не в меньшей степени, чем столь ненавистными им «снежинок». Утекшая в сеть переписка между Бэнноном, тогда еще автором «Breitbart», и Яннопулосом, датированная концом 2016 года, включала в себя следующие сентенции:

Кто после этого сможет хоть сколько-нибудь уверенно заявлять, что метафоры про насилие не связаны с насилием реальным?

Такова неприятная реальность, с которой предстоит бороться. Злоба, запугивания и ложь, что прокрались в СМИ и гражданское общество, подрывают институты, не создавая им альтернативы, способны придать толчок в крутое пике страха и взаимных подозрений. Ультраправые политики, часто имеющие косвенную поддержку масс на улицах и в сети через запугивание, успешно ведут за собой тех, кто обездолен или чувствует бессилие. В Европе Евросоюз играет роль козла отпущения для националистов, объясняющих, почему их общество не становится богаче и безопаснее. Выражаясь словами Арендт, насилие становится привлекательным, когда власть кажется недоступной в силу того, что «элиты», видимо, все присвоили себе. Сопротивление этим националистическим поползновениям не может опираться просто на разгон непокорных масс. Ему необходимо определить иной набор чувств, чтобы создать иной тип масс.

Спустя три месяца после инаугурации Трампа новая толпа наводнила город Вашингтон. «Марш за науку»[24] был заявлен, как «первый шаг в глобальном движении в защиту жизненно важной роли науки в наших здоровье, безопасности, экономике и государственном строе».