— Эх, Андрей Андреевич, благодаря тебе принял я грех на душу, на обман пошел… От моей и твоей неправды большая беда случиться может.

— Да будет тебе, — поморщился Карамышев, — главное, Иван успокоится, а остальное предоставь мне решать. И чтоб ни гу–гу! Молчок! Понял?

— Как не понять… Всякому грешнику путь вначале широк, а после тесен. Кого бес попутал, того Бог простит…

На другой день Зубарев рассчитал Леврина, и тот, словно побитая собака, уехал на Колыванский завод, так и не объяснив ничего Ивану.

Иван согласился с предложением тестя обратиться к митрополиту Сильвестру и поведать ему о своих планах поиска в башкирских землях серебряных руд. К тому же, ему просто не терпелось хоть кому–то показать выплавленное на собственном дворе серебро. Завернув серебряный слиток в чистую тряпицу, Зубарев с Карамышевым приоделись и отправились на митрополичий двор в выездных саночках, запряженных бойким Орликом. Правда, жеребчик после смерти Зубарева–старшего, оставшись без хозяйского глаза, сильно сдал, из–под кожи выпирали ребра, и весь он стал какой–то мосластый, свалялась грива, длинный сизый хвост уже не вился на ветру во время бега, но осталась былая стать и красивый ход.

Потому он легко взомчал санки по взвозу и без остановки пошел дальше, выпластывая из–под себя красивые тонкие ноги, посверкивая полумесяцами подков.

Однако ворота при въезде на митрополичий двор оказались закрыты, и на стук вышел заспанный караульный, неохотно сообщил, что владыка уехал в Абалак, и, если очень нужно, могут найти его там.

— А когда вернуться обещал? — поинтересовался Иван.

— Нам его преосвященство не докладываются, — ехидно ответил караульный и ушел обратно в теплую будку.

— Что делать станем? — спросил Иван тестя. — Ждать будем?

— Кто его знает, сколь ждать придется… Может, махнем в Абалак? Довезет? — кивнул на Орлика, тяжело поводящего боками.

— Как не довезет, доедем с ветерком. Он у нас конь хоть куда, — Иван похлопал Орлика по крупу, отер рукавицей пот с шеи. — Прокатимся? — конь встряхнул головой, зазвенел удилами, покосился на молодого хозяина.

Иван вскочил обратно в саночки, развернул жеребчика и звонко щелкнул кожаными, с медными бляшками вожжами, погнал его в сторону городских ворот, за которыми начинался Иркутский тракт и шла дорога на Абалак. Первую половину пути Орлик шел хорошо, рысью, они даже нагнали и оставили позади несколько крестьянских возов, с запряженными в розвальни мохнатыми, заиндевевшими лошадками, укрытыми хозяевами для пущего бережения дерюгами, но уже на подъеме после Иоанновского монастыря он сбавил ход, а потом и совсем перешел на шаг и, наконец, остановился, тяжело поводя боками.

— Но! Но! — закричал Иван и хлестнул жеребчика вожжами, но тот лишь вздрогнул, запрядал ушами и тихо заржал.

— Не бей, — остановил Зубарева тесть, — не поможет. Пристал конек. Давно разминал?

— Да после отца в первый раз и запряг, — смущенно отозвался Иван.

— А кормишь чем?

— Сеном… Чем же еще? На овес денег нет, сами знаете.

— Чего же ты от него хочешь? Ладно, что хоть столько проехали. Поворачивай обратно, а то до ночи не доедем.

— Ничего, сейчас отдохнет малость, и дальше тронемся. Доберемся…

Карамышев понял: спорить бесполезно; замолчал, уткнув худой длинный нос в воротник, насупившись, наблюдал, что станет делать дальше Иван. А тот снял рукавицы, быстро–быстро отер ими спину и бока Орлика и, скинув с себя тулупчик, набросил его на влажную конскую спину.

— Совсем загонял тебя хозяин, — нежно зашептал он, наклонясь к конской морде, — ты уж прости меня, дурака, хорошо? — жеребец, не моргая, смотрел на него круглым, выпуклым глазом, шумно вдыхая ноздрями морозный, стылый воздух.

Иван около четверти часа ходил вокруг коня, отирал пот, о чем–то тихо говорил с ним, пока сам не замерз, не начал дрожать. Лишь тогда снял с него тулупчик, надел на себя и забрался в санки, щелкнул вожжами, и жеребчик пошел сперва тихим шагом, а потом, набрав ход, перешел на обычную рысь и без устали принялся отмеривать версту за верстой.

— Следить надобно за конем, — назидательно проговорил Карамышев, но Иван не ответил, и дальше ехали молча, думая каждый о своем.

Дорога шла полями, огибая, а порой пересекая многочисленные лога, которые, словно многопалая рука огромного существа, впившись в землю, тянулись своими извивами к иртышскому берегу. Под снегом скрывались на дне оврагов замершие в эту пору ручьи, чистого вкуса ключи, а то и небольшие вязкие болотца, служившие летом прибежищем миллиардов серых тонконогих комаров, живущих лишь в самый теплый сибирский сезон, чтоб набраться человеческой или звериной крови, оплодотвориться, отложить в вязкую землю яйца и уйти, умереть, больше уже никогда не появляться на свет. Сейчас стояла самая благодатная пора, когда не было гнуса, комара, паутов и иной жужжащей и зудящей, поющей на все голоса мелюзги, почти не различимой человеческому глазу. Но в весенние долгие дни и короткие, словно легкий обморок, ночи кружащий в лесных перелесках гнус становится недремлющим хранителем, стражем, оберегающим от недоброго чужака сумрачные чащи в пору рождения и мужания звериного, птичьего и иного лесного потомства. Злобно набрасываются они на всякого, кто позволит себе в тот священный час войти под полог леса, посягнуть на жизнь иного беззащитного существа. Никто из опытных старожителей тех мест без особой на то нужды не решится осквернить в раннюю весеннюю пору цветения заповедные и укромные таежные уголки, помешать появлению на свет нового рода. И передается тот обычай от отца к сыну, продолжая жить бок о бок с иным, но столь близким человеку миром тайги. Иначе… быть здесь пустыне, безжизненной и мертвой.

Зимой, когда снег и лед делал одинаково похожими холмы и леса, скрывал норы, дупла, муравейники, берлоги и звериные лежбища, тем более не было возможности для алчного постороннего человека вторгнуться в лесной мир и навредить ему, не рискуя при этом собственной жизнью. Не всякий способен выбраться обратно из стылого таежного урмана, углубившись в него чуть в сторону от проезжей дороги. Бог столь мудро обустроил мир, обособив при том мир человека от мира зверей, незримо разведя их, что не перестаешь удивляться мудрости и любви Создателя ко всему сущему.

…К Абалакскому монастырю Иван с Карамышевым подъехали совсем уже в потемках. Окончательно уставший, выбившийся из сил Орлик медленно переставлял ноги и, дойдя до ворот обители, ткнулся лбом в ворота и так замер. Долго стучали, дожидаясь, пока заспанный монах вышел к ним и на вопрос о владыке согласно кивнул головой, мол, здесь, да только отдыхает.

— По какому делу пожаловали? Может, весть какая из Петербурга? — поинтересовался он целью их приезда.

— Владыке о том самолично доложим, — постукивая зубами от холода, ответил Карамышев, давая понять, что с простым служкой говорить не станет.