Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступниковнамерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову взнак того, что вопрос ему ясен, и ответил:

– Синедрион просит отпустить Вар-раввана.

Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответитпервосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такойответ вызывает его изумление.

Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменномлице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.

– Признаюсь, этот ответ меня удивил, – мягко заговорилпрокуратор, – боюсь, нет ли здесь недоразумения.

Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается направа духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данномслучае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть,конечно, заинтересована.

В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенноне сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен впроизнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторыхместах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволилсебе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его.Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.

В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященникапересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менеевреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?

Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, нотвердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторичносообщает, что намерен освободить Вар-раввана.

– Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, влице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.

– И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, –тихо сказал Каифа.

Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцриуходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нетсредства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та женепонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Онтотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутнопрокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то недослушал.

Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, каки прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ееобъяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другаямысль: «Бессмертие... пришло бессмертие...» Чье бессмертие пришло? Этого непонял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила егопохолодеть на солнцепеке.

– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.

Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивилсяпроисшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы,окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да исама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в нейзакачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат.Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!

Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и таупала на песок.

– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, несводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые ещепредстоят. «О, какой страшный месяц нисан в этом году!»

– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесномне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: –Побереги себя, первосвященник.

Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранеепрокуратор, он выразил на своем лице удивление.

– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа,– ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим?Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова,прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?

Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и,оскалившись, изобразил улыбку.

– Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчасздесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят?Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплендворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, непроникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого,первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этомты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник,отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда,где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадникЗолотое Копье!

– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, иглаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает народиудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты емупричинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышитвсемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!

– О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом емустановилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно былоподбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперьмой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и нев Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомыхмятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, какхотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, какмне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещатьвойска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет!Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница,тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенногоВар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!

Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он,подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил: