– Знаешь ли грамоту?

– Да.

– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?

– Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глазуставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:

– Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этомународ?

Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражатьиспуг, и он заговорил по-гречески:

– Я, доб... – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого,что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушатьздание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося наднизеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас жеопять склонил ее к пергаменту.

– Множество разных людей стекается в этот город к празднику.Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотоннопрокуратор, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно:подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливоприбавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что яговорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться оченьдолгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжелоглядели на арестанта.

– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворятьсясумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записанонемного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить,заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывнопишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего изтого, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свойпергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он былсборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, гдеуглом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся комне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называяменя собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного вэтом звере, чтобы обижаться на это слово...

Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленныйвзгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.

– ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжалИешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мнойпутешествовать...

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, ипромолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:

– О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщикподатей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужнымповторить улыбку Пилата.

– А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, – объяснилИешуа странные действия Левия Матвея и добавил: – И с тех пор он стал моимспутником.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затемна солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома,лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том,что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнесятолько два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрьдворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холоднойводы, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. Имысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.

Он смотрел мутными глазами на арестованного и некотороевремя молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимскомсолнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие ещеникому не нужные вопросы ему придется задавать.

– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрылглаза.

– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий егоголос.

– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, былневыразимо мучителен, и этот голос говорил:

– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры исоздастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказываяпро истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его очем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше...» И опять померещиласьему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»

И вновь он услышал голос:

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, иболит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силахговорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольноявляюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать очем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное,по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся,голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, чтосолнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннадуи подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и нажелтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своеюволею и вновь опустился в кресло.

Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарьничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался непроронить ни одного слова.