Улыбка свидетельствовала о его одержимости, подтвержденной стопкой медицинских книжек на мольберте. Картина, конечно, еще не закончена, но есть в ней нечто необычное. Она на ней не молодая, не старая, а набросанная улыбка, если можно ее так назвать, наполовину хмурая, мрачная – в общем, прямая противоположность улыбке. Промежуточное выражение в промежуточном возрасте, нечто среднее между радостью и печалью. Она догадалась, что он захватил ее вообще где-то посередине. И если не захотел вернуться к прошлой улыбке или приблизиться к будущей, значит, картина – машина времени, запрограммированная на Настоящее.

Наконец поняла. У него свои фазы, как у луны. С его слов ей известно, что когда-то он проходил через них каждую пару лет. Потом, как будто с изменением законов тяготения, они стали сменяться реже, а потом почти прекратились. Последний поворот случился, когда их супружество покатилось вниз с горки. Теперь ему выпал очередной – возможно, последний – шанс перемениться. Точно не зная, на какой путь свернуть, он хочет остановить время.

Это наверняка как-то связано с поджидающей ее саму переменой. Возможно, он с тревогой видит последнюю возможность иметь детей, по крайней мере от нее. Что пытается сделать – соскрести с холста это желание, даже если сам для себя открыл его только в изображении Шейлы с животиком? Так или иначе, он стоит перед выбором, который можно сделать только сейчас, в полном отличии от всех прежних решений, которые он обычно оттягивает до последней возможности.

Она с облегчением сообразила, почему он в последнее время так пристально ее разглядывает: она стала секундной стрелкой часов, которая, если внимательно присмотреться, практически не движется.

Потом, наклонившись поближе, заметила изображение родимого пятна, запачкавшего правый висок, которое, как ему отлично известно, она ненавидит.

– Сукин сын.

Ненавистные родинки и веснушки, проклятие чистой кожи. Ненавистная точность резко и четко выписанного лица, даже сморщенного.

Она выбрала тюбик с краской, наиболее отвечающей тону кожи, и осторожно (не желая, чтобы он ее уличил), хотя и не слишком (желая, чтобы он ее уличил), выдавила каплю, замазав пятно.

– Ты все равно собираешься дописать портрет, – проговорила она про себя, – только он выйдет совсем не таким, как ты думаешь. Не утонешь под моим присмотром.

Вышла на балкон, облокотилась на перила. Теперь его дилемма понятна, хотя она ничем помочь не может. Разве можно остановить его или свои биологические процессы? Невозможно ни оживить его мозг, ни восстановить свою половую систему.

Он уклоняется инстинктивно. Подобно петушку, знает свое место в бойцовой иерархии, больше драться не собирается. Возможно, подумывает, точит клюв о грубый холст, но разумные доводы, которыми он пользуется, доступная ему математика, приводят к единственно возможному решению. Она проведет остаток жизни со всеми издержками замужней Шейлы, без всяких выгод одинокой Холли.

Она смотрела на солнце, от которого прячется Moрис. Неужели так плохо быть мужчиной?

Солнце вдруг испустило мерцающее сияние, сгустившееся в черный диск, который, крутясь, ринулся на нее, как игрушечная «летающая тарелка». Она потеряла сознание в солнечном озарении.

Морис ехал в своей машине за любителями серфинга до стоянки рядом с общественным пляжем.

В первые годы супружества Шейла постоянно твердила, что он должен решить, как будет дальше жить.

– Ты великий человек, – говорила она, – или можешь им стать.

Часто повторяла, что он «великий человек», как будто повторение могло убедить его в том, что, по его убеждению, было неправдой. Он вовсе не великий. Не обладая деловыми способностями отца, наделен в качестве компенсации творческими способностями пешехода. Его картины никогда не покупались, высокие оценки в колледже приносил не столько талант, сколько имя. Потом он вообще перестал писать.

После колледжа занялся графикой, как свободный художник. Заработки никогда близко даже не обеспечивали привычного образа жизни. Шейла прозвала его Фредди-иждивенцем, над чем смеялся лишь один из них. Вскоре она перестала называть его «великим».

В последнее время невозможно думать, как гора. Если бы это было возможно, сразу стало бы ясно, как спасти свой брак, свой город, собственную шкуру.

Грудь сдавило, руки от плеч пронзила боль. Невозможно дышать. Он стиснул рулевое колесо.

– Сердечный приступ. Надо в больницу.

Но он помнит, что даже двойник не вселится в его тело, когда доктора сунут трубки в каждое отверстие, накачивая его воздухом смерти.

– Никаких врачей. Даже ветеринаров.

Лучше умереть прямо здесь, безо всяких речей, цветов, ностальгической болтовни. Никаких трубок из кукурузных початков. Копы найдут на сиденье пышущую жаром кожу мертвой рептилии. До скорой встречи, аллигатор.

– Ты не умираешь, – сказал Иона. – Это приступ тревоги. Разумеется, приступ тревоги может спровоцировать сердечный приступ у слишком разжиревшего мужчины. Я бы на твоем месте…

Чайка ринулась вниз, мечтая поймать рыбу. Наверно, нацелилась на алюминиевую крышку от банки доплывшую от самого Жестяного переулка.

Покоясь на диване, Шейла по-прежнему думала о картине и о семейной жизни, которая предшествовала ее написанию. Быстро пролистывала досье с этикеткой: «Знакомство с Морисом».

Однажды поздно вечером на весенних каникулах она зашла вместе с Холли в тот самый бар. Они уже направлялись домой, когда заметили шатавшегося по улице мужчину, осыпавшего себя сигаретным пеплом.

– Может, надо его подвезти? – спросила Шейла.

– Не знаю, – ответила Холли. – Может, лучше не надо.

– Да ведь это сын Мелвина Мельника.

– Угу, знаю.

Они тормознули с ним рядом.

– Я заблудился.

Он влез на заднее сиденье. Был тогда в максимально худощавой форме, по крайней мере не жирный. Шейла видела в зеркало заднего обзора, как он вытер губы салфеткой. Холли взглянула на Шейлу, качнув головой. Она заключила, что Холли на него запала.

Они довели его до своей квартиры – не столько Довели, сколько доволокли, как чемодан на сломанных колесиках. Шейла радовалась, что Холли уже отступилась, потому что Морис напоминал ей кого-то с пластиночных конвертов. Он почему-то казался одновременно уверенным и беззащитным; ей это понравилось. Она представила его сидящим на стуле с трубой в одной руке, подпирая другой подбородок, как Майлс Дэвис,[13]пристально глядя в голубые тени, которых никто больше не видит.

Они допоздна засиделись. Он снова выпивал. И чем больше пьянел, тем чаще Шейла с Холли переглядывались, гадая, что он себе думает.

Наконец, Холли отправилась в свою постель, Морис устроился на одном диване, Шейла на другом. Понаблюдала, как он засыпает.