Смит видит: наряду со свободным и хорошо отрегулированным рынком, хорошим образованием и открытой конкуренцией – источником высокой производительности и тем самым более высокого благосостояния является прежде всего разделение труда. «Основное правило каждого благоразумного главы семьи состоит в том, чтобы не пытаться изготовлять дома такие предметы, изготовление которых обойдется дороже, чем при покупке их на стороне. Портной не пробует сам шить себе сапоги, а покупает их у сапожника. Сапожник не пробует сам себе шить одежду, а прибегает к услугам портного. Все они находят более выгодным для себя затрачивать весь свой труд в той области, в которой они обладают некоторым преимуществом перед своими соседями, и все необходимое им покупать в обмен на часть продукта, или, что то же самое, на цену части продукта своего труда»[20]. Эффективность повышается, когда каждый ограничивается тем, что умеет лучше всего, когда все приёмы хорошо отработаны – короче: когда не приходится много раздумывать. Где производство эффективное, там производится много, а где много производится – там возникает благосостояние. Итак, организовав общество таким образом, можно воплотить представление Вольтера о земном счастье. К нему в настоящий момент мало что можно добавить, и мы по сей день считаем его действующим представлением о счастье.

Адам Смит многое упустил, поскольку был на удивление чужд современности. Так, он почти не заметил индустриальную революцию, хотя её первый расцвет состоялся у него на глазах. Хотя он видел, что коммерсант в конце концов снимал с аристократа-землевладельца последнюю рубашку (потому что аристократ не вникал в свои же собственные интересы и поддавался на уговоры коммерсанта), но он также верил, что единоличный коммерсант в спорной ситуации всегда превзойдёт акционерное общество. Акционерное общество, по его мнению, не имеет будущего ввиду конфликта интересов между корыстолюбивым менеджментом и в большинстве своём флегматичной массой акционеров. Наёмные директора рассматривают в первую очередь собственные финансовые интересы и лишь во вторую очередь пекутся о благе фирмы. Подобно стае саранчи они сметают то, что некогда построили единоличные предприниматели. В этом Смит не так уж и неправ, и проблема управленческого класса, мало связанного с судьбой предприятия, остаётся до сих пор, но благодаря индустриальной революции возникают всё более крупные фабрики, строительство которых и последующее производство превышает возможности частного предпринимателя и, вопреки всем конфликтам интересов, даёт акционерным компаниям решающее преимущество.

Но даже в отчаянии Смита всё-таки можно найти нечто успокоительное, а именно: человек за последние два столетия капиталистической экономики не стал ни лучше, ни хуже. Те черты, в которых Смит находил нечто общее с саранчой, были одинаково присущи ему и тогда, и сейчас.

То, что описывал Смит, было существенно ближе такому микрокосму, как Джеймстаун, чем современному индустриальному обществу. Его мир был миром мелких коммерсантов на мелких рынках с мелкими покупателями и преимущественно приличными мотивами. Его симпатии на стороне мелкого коммерсанта, лавочника, и он тревожится оттого, что они имели слишком дурную славу. Он описывал Англию как «nation of shopkeepers»[21], не имея в виду ничего плохого. Он мог объяснить принцип функционирования простых рынков, но того невинного мира, каким он когда-то был, к тому моменту, когда вышла в свет книга «Богатство народов», больше не существовало. Может, вечные книги могут быть написаны только теми людьми, которые сами выпали из времени.

Связь, которую Вольтер установил между экономикой и политикой, благодаря Смиту стала конкретной. Он изложил, что должно делать общество для того, чтобы возникло богатство, наступил рай земной. Богатым был тот, кто имел много вещей, а большинство вещей мог произвести свободный рынок. Таким образом, благосостояние – естественный продукт рынка. Смит выявил путь, как скорейшим способом наладить жизнь в просвещённой свободе, преодолев нужду и бедность. На этом пути мы находимся и поныне. Первым соотнес идеи Смита с миром индустриальной революции Давид Рикардо.

Французская революция столкнула хорошо упорядоченные идеи Просвещения с мрачной реальностью. От этого обеим сторонам стало только хуже. Великолепные, смелые, глубокие идеи, попав в руки практиков, в большинстве своём стали неузнаваемы; их приспособили для фактически или иллюзорно преобладающих особых случаев, упростили для широкой публики и подчинили интересам тех, кто благодаря им пришёл к власти. XIX век, отсчёт которого в целом можно вести с революционного 1789 года, был очень богат на идеи, а поскольку доброе старое время (по крайней мере поначалу во Франции) не могло оказать сопротивления, новое время вторглось в мир с головокружительной быстротой.

Ещё в 1800 году Европа имела больше общего со средневековьем, чем с модерном. Она была куда ближе к 1400 году, чем к 1900. Люди жили преимущественно в деревне, всем обеспечивали себя сами, мало что покупали и то и дело переживали нужду и голод; ими управляли король, аристократия и церковь, а горизонт их жизни не выходил за пределы нескольких ближайших деревень. Офицеры и служащие носили парики с косичкой, а дворянство одевалось как можно пышнее и ярче. Транспорт функционировал соответствующим образом и в большинстве случаев был хуже, чем во времена Римской империи, воловьи и лошадиные повозки громыхали по плохим дорогам, если погода вообще позволяла передвигаться. Ремесленники были организованы в гильдии, а гордые мещане обладали железными привилегиями. Со всем этим было быстро и радикально покончено.

Великая революция была восстанием против привилегий дворянства и духовенства и привела к власти буржуазию. Лишь недолго – с июня 1793 года до свержения Робеспьера – господствовала, к ужасу буржуазии, парижская чернь. Обстоятельства были крайне неупорядоченными: роялисты противостояли республиканцам, город – деревне, католики – антиклерикалам, либералы – привилегированным, французы – всем остальным – и устрашали и завораживали всю Европу. Но испуг продлился недолго, из революции получилась лишь эмансипация буржуазии, которая вырвалась из средневековых устоев, носителями которых были ремесленники и торговцы. О пролетариате тогда не было и речи. Мотором революции был гнев буржуазии на высокие налоги, на незаслуженные привилегии других и на экономический и военный упадок страны. Буржуазия смастерила себе такое государство, какое ей было нужно. Отчётливым знаком этой революции было то, что она пощадила имущество крупной буржуазии. Богатые боялись за свои деньги, которыми они ссудили погибающую монархию, но зато смогли позаботиться о том, чтобы государственная казна была санирована за счёт церкви – путём огосударствления монастырской собственности. Грабить предпочли церковь, но не рантье.

Буржуазия во Французской революции окончательно пришла к власти, как можно понять из многочисленных законоположений того времени. В них вошло много чего не только от Руссо, но и от Вольтера, и Адама Смита. Так, были отменены привилегии не только обычных подозреваемых, но устранены ВСЕ привилегии вообще (по крайней мере в теории – Жозеф Фуше, самый крупный оппортунист времён революции и реставрации, умер самым богатым человеком Франции). Были запрещены и гильдии, и им подобные объединения, которые защищали свои рынки от множества конкурентов. До этого в каждом городе имелся строгий порядок, кому что можно производить и продавать. С этим было покончено, парижские сапожники теперь могли предлагать свой товар в Лионе и наоборот. Обрадовать это могло лишь фабрикантов, которые могли производить много и дёшево. Под запрет объединений подпали и профсоюзы, которые были разрешены во Франции лишь в конце XIX века. Но и от этого выигрывал только промышленник, поскольку он мог сталкивать рабочих лбами, если не было согласованного со всеми единого заработка. С отменой зон, защищённых от свободной конкуренции, которые предлагал старый порядок, возник пролетариат. Ремесленники как наемные рабочие были включены в цепочку видов деятельности, которую сами они не контролировали. Раньше они работали, когда хотели и сколько требовалось, чтобы заработать себе на жизнь. Теперь они стали винтиками в анонимном механизме.