Кто же знал, что наверх означает на пять этажей? С тяжелой ношей? Когда мы добираемся до верха, я вытираю мокрый лоб мешком, а плотный живот Видока раздувается до размеров, вдвое превышающих нормальные, из-за усилий, которые он прилагает, чтобы подавить собственное учащенное дыхание. Проходит минута, живот опадает… Видок прикладывает костяшки к двери и негромко стучит три раза.

— Кто там?

— Друзья.

Из-за двери слышится возня. Потом кто-то убегает. Дверь открывает молодая — впрочем, может, и не очень — женщина, плоская, как камбала, с приплюснутым носом и юркими мышиными глазками.

— Ах! — восклицает Видок. — Красавица Жанна Виктория!

— Месье Эжен, — отвечает она голосом бесцветным, как стекло.

— Мне нужен Пулен, моя радость.

— Его, видите ли, нет дома.

— Ах. — Он быстро окидывает взглядом комнату. — В таком случае, если не возражаешь, мы обождем.

Она обдумывает ответ, но он уже проходит в комнату, так что отвечать она может только мне, снявшему шляпу в приветственном жесте, неловко улыбающемуся, прижимающему к груди таинственный груз.

— Вы, кажется, не встречались? — раздается голос Видока.

Странная черта парижских квартир: чем ближе они к небу, тем заметнее отдают преисподней. В квартире на первом этаже найдется, скорее всего, и камин, и шкаф розового дерева, и утрехтский бархат на креслах, может оказаться даже садик. А пока доберешься до мансарды, почувствуешь, как холод просачивается сквозь трещины в штукатурке, услышишь, как черви гложут деревянные перекрытия.

И все же люди живут и на насестах под самой крышей вроде того, который зовет домом Жанна Виктория. Зимой они, разумеется, дрожат от холода, но что толку разводить очаг, если сквозняк все равно погасит любой огонь? К чему вешать занавески, если свет сюда все равно не проникает? И какой смысл в обоях, если стены сочатся гнилью? Даже от пола осталось лишь голое основание, что касается мебели, ее составляла пара соломенных тюфяков — обиталищ насекомых — да трехногий стол. Все остальное — свалка из тряпок, старой обуви, ломаных досок и битой посуды.

И одного-единственного младенца.

Я не сразу его замечаю. Я пытаюсь найти место, где можно было бы, в полном смысле слова, встать, и это означает, что я отодвигаю ногой то старые чулки, то птичью клетку, и уже в процессе перемещения чайника обнаруживаю, что на перевернутой сковороде лежит что-то мягкое, с ярко-красными щеками и неподвижное.

Настолько неподвижное, что моя рука невольно дергается в его сторону — пощупать пульс, — и в этот момент веки младенца вздрагивают, а ручки слабо тянутся ко мне.

Он смотрит мне в глаза, этот ребенок. И по-прежнему не издает ни звука.

— В добром здравии, как я вижу, — замечает Видок, через мое плечо бросив взгляд на ребенка. — Поздравляю, Жанна Виктория. Твой третий, кажется?

Она тоже не из застенчивых.

— С Арно первый, — отвечает женщина.

— Ах да, разумеется. С Арно все непременно надо начать заново. Для Арно заводятся новые бухгалтерские книги.

— У месье самого не слишком цветущий вид. Должно быть, жалованье незавидное.

Он рвет на себе загвазданную блузу Барду и улыбается улыбкой идиота в приступе энтузиазма.

— Строжайшая экономия! Видок живет, чтобы служить!

Он широко раскидывает руки, словно собираясь обнять ее и все, что есть в комнате. Выжать из них жизненный сок.

— Ты ведь не куришь трубку? — внезапно осведомляется он.

Она отрицательно качает головой.

— Значит, ошибся. Готов поклясться, пахнет дымом.

— Арно, само собой, держит здесь трубку. Для тех случаев, когда бывает у нас.

— Понятно. — И вдруг, словно эта мысль внезапно пришла ему в голову, спрашивает: — Ты не возражаешь, если я взгляну на нее? Я как раз подыскиваю себе новую.

— Как жаль, месье. Не могу вспомнить, куда он…

— Не беспокойся! — восклицает он, засовывая руку в разбитый кувшин и извлекая длинную курительную трубку из вереска.

Покачивая ее в пальцах, он улыбается и раздувает ноздри.

— Ммм, все еще дымится. Вот это я называю хорошим табаком!

Подбородок женщины прижимается к груди, как будто она вот-вот бросится на него и забодает. Но вместо этого она произносит:

— Арно огорчится, что разминулся с вами, месье.

— А уж как я…

Его зрачки расширяются. Отложив трубку, он, минуя перевернутое корыто, подходит к старой печке с жаровней, под углом прислоненной к стене. Потом, с выражением легкого сожаления, пинком опрокидывает печку.

Дверца распахивается, и на пол вываливается мужчина. Как раз такой, чтобы поместиться в печке: маленький, жилистый, мосластый, с расчесанными локтями, серой кожей и с веками, сомкнутыми столь плотно, что даже предельное изумление, кажется, не в состоянии заставить их разомкнуться.

Видок смотрит на него сверху вниз с улыбкой слабоумного.

— А-а, Пулен. Какая удача! Скажи, ты ведь не против промочить горло в нашей компании? — Он указывает на меня скрюченным пальцем. — Моей и моего приятеля? Ты не слишком занят? Тогда вперед!

Я всегда считал, что нет печальнее зрелища, чем питейное заведение среди бела дня. Или чем женщины, хозяйничающие в оных. Представляю вам вдову Мальтез. В седые волосы неопределенного цвета вплетена толстая синяя лента. Ситцевое платье и ситцевое лицо, обретшее с годами суровость самого простого материала. Один глаз смотрит вниз, другой — надменно вверх. Голос исходит непосредственно из ног, будто уголь из жилы.

— Опять Видок. Погибель моему заведению!

Он обнимает ее.

— О-ох, я заплачу за все. Не беспокойся.

Она взмахом руки указывает нам на стол. Несколько минут спустя: графин с чем-то мутным, три оловянные миски и остатки телятины с отчетливыми следами зубов. И разумеется, ее недовольство, опутывающее нас, будто лианы в джунглях.

— Непременно надо сюда, — бормочет она. — Как будто нельзя улаживать свои делишки у Понмерси. Вечно мне клиентов отпугивает…

— Итак, Пулен! — Лапа Видока мертвой хваткой вцепляется в крошечное плечо собеседника. — Сколько лет, сколько зим, дружище! Какой ты, право, стал бледный. Выпей вина, это помогает.

В глубине помещения тонет в тени бильярдный стол с забытым на сукне кием. На стойке бара — низкая лохань с нюхательным табаком, блестящая от плевков. В углу одурманенный кот грызет крысиную кость.

— Вино неплохое, — одобрительно бормочет Видок. — Телятина, правда, жестковата. — Он извлекает изо рта кость. — Похоже, принадлежала самой хозяйке! Что ж, Пулен, ты, наверное, незнаком с господином по имени Кретьен Леблан?