Разумеется, это небольшой coup de théâtre[2]Видока, эффект которого зиждется на шоке — реакции, на которую я в данном случае не способен.

В конце концов, для студента-медика тело — это только тело. Единственный факт, вызывающий удивление, заключается в том, что тело Кретьена Леблана все еще здесь. При обычных обстоятельствах его доставили бы прямиком на Вожирар, Кламар или, в случае недостатка средств, на Землю Горшечника в Пер-Лашез.[3]Видок, очевидно, желает, чтобы произошла наша частная встреча, и, пока этого не случится, двигаться дальше не намерен. Так что я, нахмурив брови, впиваюсь взглядом в неподвижное лицо, маслянистое от свечного света. Рассматриваю римский нос с волосатыми ноздрями, подбородок, разделенный посередине впадиной глубиной в палец, потеки крови на теперь уже навсегда опущенных веках. Крашеные темные волосы откинуты назад, так что видна седина на корнях, но усики аккуратно причесаны, брови подстрижены, а поры источают резкий, сладкий аромат помады.

— Лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть, — замечает Видок. — Точнее сказать нельзя. — Он стоит так близко, что его подбородок щекочет мне плечо. — Ну как, доктор, наводит на какие-нибудь размышления?

— Я его не знаю.

— Точно?

— Абсолютно.

Видок неразборчиво ворчит, складывает руки за головой и прислоняется к стене.

— У него не было семьи. Два дня ушло на поиски человека, который смог бы его опознать. Возблагодарим Бога за существование кредиторов, доктор! Сапожный мастер с улицы Дофин явился с жалобой. Заявил, что какой-то мерзавец по фамилии Леблан заказал ему сапоги, а сам слинял. «Слинял? — переспрашиваю. — Если быть точным, отправился в лучший мир». А сапожник — тот еще гусь! Бросает взгляд на труп и говорит: «Черти бы побрали твою душу! Кто теперь вернет мои семь ливров?»

Видок хихикает.

— Я, само собой, и рад бы ему заплатить из личных средств Леблана, да только когда мы нашли тело, от кошелька и следа не осталось. Да и от одежды тоже. Оставь труп лежать, и его оберут до последней нитки. Коронки с зубов поснимают. Нет, — произносит он, и его голос звучит все тише и тише, — боюсь, единственное, что осталось на месье Леблане, это его панталоны.

Он склоняется над трупом.

— Так-так, — бормочет он и неожиданно мягким жестом проводит рукой по напомаженным волосам. — Вы же понимаете, доктор, — он переводит взгляд на меня, — при моей работе нет-нет да и приходится иметь дело с покойниками. Обычно убивают, когда не удается ограбить. Или жертва слишком протестует. Или вор не профессионал. Что-то идет не так, ему не удается перерезать тесемку кошелька, он впадает в панику. Или бывает еще, что жертва узнает вора, и приходится ее… — Он смотрит мне в глаза. — Обычно это делается быстро. И чисто. Здесь все выглядит по-другому.

Он полностью снимает с тела простыню.

— Что скажете? — спрашивает он.

Нет, он говорит иначе:

— Что скажете, доктор?

— Что ж, посмотрим. — Может, вы слышите его: мой новый баритон. — Судя по состоянию суставов, стадия rigor mortis[4]миновала. Мышечные белки начали разлагаться. Из этого следует, что смерть наступила, по крайней мере, тридцать шесть часов назад. Впрочем, нет, прошу прощения, сорок два.

— Почему сорок два? — интересуется он.

— Вряд ли вы встречались, — отвечаю я, протягивая ему руку.

На кончике моего пальца восседает муха. В изумрудных одеждах, сонно-неподвижная.

— Lucilia sericata, — объявляю я. — Для нас с вами — зеленая падальная муха. Как правило, первое насекомое появляется… самое раннее через тридцать восемь часов. Судя по ее виду, несколько часов она успела попировать.

И словно бы в подтверждение моих слов, раздается ответное жужжание других мух, собравшихся за тем же столом. Одна из них даже усаживается на переносицу Видока. Его верхняя губа вздрагивает, и муху сдувает потоком воздуха.

— Сорок два часа, — бормочет он. — Следовательно, умер до захода солнца… Ну а как вы…

И внезапно: первый шепот фортепьяно из соседней комнаты. Гаммы, исполняемые легко и уверенно. Играть мог кто угодно, но мне почему-то представилась юная девушка. С кудряшками и в передничке — зеница ока смотрителя морга.

— Никаких признаков травмы головы, — продолжаю я. — Смертельный удар, вероятно, нанесли сюда, в левое подреберье. Убийца воспользовался оружием с весьма длинным лезвием, возможно…

— Скорее всего, шотландским кинжалом.

— А вот это любопытно. — Я прикасаюсь пальцами к безволосому торсу Леблана. — Видите рваные раны? Не шире двух сантиметров в диаметре. По моим подсчетам, не меньше полудюжины на одной только грудной клетке.

— На спине еще четыре, — сообщает Видок.

— Раны поверхностные. По-видимому, не глубже сантиметра. Такие можно нанести и кухонным ножом. — Нахмурившись, пробегаю указательным пальцем по лопатке и вверх, к шее. — Я почти готов утверждать…

— Да?

— Если исключить предположение, что он сделал это сам…

— Да?

— Я почти убежден: они хотели, чтобы он истек кровью. Еще до того, как его убьют.

Вынув свечу из канделябра, я вожу ею над телом, и одновременно движется световое пятно по его поверхности.

— Когда труп нашли, он выглядел так же? — спрашиваю я.

— Не совсем. Пришлось немного привести его в порядок. Засохшей крови было очень много, особенно на руках и вокруг пальцев.

— Вокруг пальцев?

— Угу. На правой руке. Сначала из-за крови руку вообще было толком не разглядеть. Взгляните сами, доктор.

Он наблюдает, как я подношу пальцы Леблана ближе к свету. Пианино умолкает, и единственными звуками остаются жужжание мух и капанье воды из какого-то далекого крана. Пауза в этюде.

— Ногти, — произношу я, наконец. — Трех не хватает.

— Не просто не хватает, — с мрачной улыбкой уточняет Видок. — Их вырвали.

Он высыпает на мраморный стол содержимое небольшой клеенчатой сумки: выкатываются три обезображенные ногтевые пластины.

— Мы нашли их, когда повторно вернулись на место преступления. Готов поклясться, месье Леблану страшно не хотелось с ними расставаться.

Один из них теперь у меня на ладони. Твердый. Похож на янтарную чешуйку.