– Слушай, – начал Коннор впервые после того, как они уехали с дворовой распродажи. – Если я чем-то тебя, ну, не знаю, разозлил…

– Нет. – Она хотела, чтобы Коннор вышел из машины. На душе было скверно от зависти – и от чувства вины: Коннор же совершенно ни при чем.

– Ну хорошо. – В его голосе прозвучала усталость – или отвращение. Он выбрался из машины, не сказав «до скорого», или «хорошо погуляли», или «спасибо за экскурсию». Деа едва удержалась, чтобы его не окликнуть.

Она резко свернула к своему дому, выбралась на дорожку и так хлопнула дверью, что машина задребезжала. Хоть бы это ведро с гайками совсем рассыпалось, а то симулякр на симулякре!

Она не сразу попала ключом в первый замок – пальцы дрожали, сердце по-прежнему исполняло в груди какой-то дерганый танец: Деа представила, как сердечные клапаны судорожно открываются и закрываются, как рты умирающих рыб. Она грохнула и входной дверью.

– Деа, это ты? – раздался голос матери. Будто к ним ходит кто-то еще!

Водой не разольешь, всегда говорила Мириам, приблизив лицо к лицу дочери вплотную, нос к носу, как отражение в зеркале…

Она лгала всю жизнь.

– Я не ожидала, что ты так задержишься. Дверь хорошо заперла? – Мириам сидела в гостиной съемного дома, на чужом кожаном диване, слушая музыку по дерьмовому хозяйскому стерео. При виде лица Деа она выпрямилась. На арендуемом кофейном столике остались круги от чашки с чаем. Похоже, они с матерью вообще арендуют место на этой планете! – Что случилось?

Фотография человека, раз и навсегда объявленного отцом Деа, стояла на полке над неработающим камином. Всякий раз при переезде Мириам устраивала настоящий спектакль, пеленая фотографию и бережно укладывая на дно своего чемодана. «Чтобы не разбилась», – всегда приговаривала она. А приехав на новую квартиру, откуда еще не выветрился запах краски, штукатурки или прежних жильцов вроде кошачьей мочи или сбежавшего кофе, она доставала и трепетно распаковывала фотографию, как расстегивают памперс на младенце. «Ну что, Деа, куда мы поставим папу?»

Деа двинулась к камину, не осознавая, что делает, и схватила фотографию с полки.

– Деа? – позвала мать и повторила резче, увидев, что у дочери в руках: – Деа!

– Мам, расскажи об этой фотографии, – Деа старалась, чтобы голос звучал ровно.

Глаза Мириам сразу стали настороженными, зоркими, как у дикого зверя, к которому подошли слишком близко.

– В смысле?

– В смысле, от и до. Где вы тогда были?

– Оу, – будь Мириам курильщицей, идеальное колечко дыма поднялось бы сейчас к потолку. – Это было очень давно.

– Какое на тебе было платье? – настаивала Деа. – Кто предложил сняться с собакой?

Рука Мириам машинально взлетела к волосам, но тут же вернулась на колено.

– Вроде твой отец и предложил, я не помню.

– А почему нет других фотографий? – Перед глазами Деа залетали белые пятнышки – сердце подолгу замирало, и в эти долгие секунды она словно повисала между жизнью и смертью. Такое уже было однажды, когда Деа не ходила в сны около месяца: она упала в автобусе, когда готовилась выйти на своей остановке. Ее положили в больницу на два дня, но на поправку она пошла, только когда украла у медсестры маленькое распятие и ворвалась в сон, горячечный и беспорядочный, в котором были больничные палаты и кричавшие за каждой дверью младенцы.

– Твой папа не любил фотографироваться, – ответила Мириам. В ее голосе слышались жесткие нотки. – Я не понимаю причины твоих расспросов.

– А причина в том, что ты лгунья, мама. – Когда у Деа вылетели эти слова, ей стало тошно, будто ее вырвало против воли. – Это не мой отец, это вообще никто! Это дешевая фотография какого-то дурацкого манекенщика, которую ты откопала в паршивой дисконтной лавчонке!

Секунду побелевшая Мириам смотрела на нее почти отрешенно, затем кашлянула и сложила руки на коленях, одну на другую.

– Хорошо, – спокойно сказала она. Спокойствие было хуже всего – Деа отчаянно хотела, чтобы мать раскричалась. Тогда и она тоже могла бы выкричать хоть часть гнева, поднимавшегося к горлу. – Ты меня разоблачила.

Всего три слова: ты меня разоблачила.

Не успела Деа сдержаться, как фотография уже летела через комнату. Мириам вскрикнула. Рамка со звоном упала на пол, стекло разлетелось.

– Боже, Деа, – закричала мать, – у меня чуть инфаркт не случился!

– Ты… мне лгала… – едва выговорила Деа.

– Мне пришлось! – В голосе Мириам звучало нетерпение, будто Деа не понимала очевидного. – Ты многого не знаешь, я не раз тебе говорила… Кое-чего ты никогда не поймешь… – Мириам отвернулась. – И вовсе я тебе не лгала – то есть не во всем. Твой отец был… и остается очень влиятельным человеком.

Деа не поверила. Новая ложь, чтобы ее успокоить.

– Да ладно? – огрызнулась она. – И кто же он? Какой-нибудь крупный адвокат? Или случайный тип, с которым ты переспала?

– Одеа Донахью. – Голос матери прозвучал очень тихо. Деа понимала, что заходит слишком далеко, но не могла остановиться.

– Я даже фамилии своей настоящей не знаю! Может, Броуди Доус был прав насчет тебя! – крикнула она. – Может, все те люди из Аризоны были правы!

Мать вздрогнула, как от пощечины, но слова назад не вернешь, и Деа стояла, тяжело дыша, силясь как-нибудь утихомирить сердце и подавить угрызения совести.

Ее влюбленность в Броуди Доуса разом прошла, когда в шестом классе Деа, не веря ушам, услышала, как он произнес ее имя. В первую секунду она чуть не упала в обморок от счастья, но затем до нее дошел смысл сказанного: «У Донахью мамаша шлюха, дает всем на парковке у “Квик-и-Луб”». Никто не мог понять, откуда у Мириам деньги, – ее как раз сократили в страховой компании, и сплетня разошлась быстро – городишко-то маленький.

Мириам открыла рот, но тут же закрыла. Ее лицо напоминало шрам – стянутое, сведенное, белое.

– Иди в свою комнату, – через силу сказала она. Деа воспользовалась предлогом и вышла – ей невыносимо было видеть мать.

Наверху она попыталась эффектно хлопнуть дверью, но дом был старым, с опухшими суставами, и вместо многозначительного хлопка ей пришлось навалиться на дверь, чтобы хоть как-то ее закрыть. Лежавший на подушке Тоби приподнял голову и посмотрел на нее, моргая.

Деа легла на кровать и дала волю слезам, жалея себя даже за то, что Тоби не подвинулся, чтобы дать ей место, и не лизнул в щеку, а сидел себе на подушке и урчал, вибрируя, как мотор.

Деа понимала, что ничего не изменится. У нее никогда не было отца, но она научилась с этим жить. Изучив его изображение, она вставила отца в свои воспоминания, так что он всегда присутствовал где-то на заднем плане, глядя, как она сигналит, разъезжая в песочнице на трехколесном велосипеде в Джорджии, и сиял от радости в первом ряду зрителей, когда Деа выиграла конкурс по правописанию во втором классе в Виргинии, и ободряюще кивал, когда она упала на поле для соккера в Нью-Джерси – единственный раз у Деа хватило глупости вступить в спортивную команду. Она пропустила свое прошлое через фотошоп, украсила его, пригладила и приблизила к нормальному.