— О!

Но он не только сказал «О», но еще и подумал: нужно снова идти за бутылкой — обмыть единственную за последнее десятилетие хорошую футбольную новость. Сунув голову в амбразуру палатки, он загадочно улыбнулся усатому армянину:

— А я счет еще вчера знал… Мне Звездочёт его сказал.

— Чего надо, дорогой? — выпихивая счастливую Васину голову со служебной территории, спросил хозяин палатки. — Водки? Так и говори! А сказки мне не надо, не рассказывай…

— Я вчера еще счет знал.

— Не физди!

— Знал, армянская твоя рожа! Мне Звездочёт сказал! В шляпе такой, как у Боярского…

— Бери водку и уходи!

— Они Звездочета ограбили, ваши черножо…

Армянин перебил Васю:

— Слышь, мужик! Я милицию ща визову…

— Да пошел ты…

И тут кто-то ласково тронул Васю за плечо. Он обернулся и поздоровался с двумя милиционерами.

— Нарушаем? — спросили его стражи порядка.

— Да ни в жисть! За победу хочу выпить, господа урядники! За нашу победу…

Рябой милиционер, «крышевавший» киоск, заглянул в амбразуру.

— Арсоныч, нарушал клиент?

— Ой, как нарушал, начальник!.. Совсем плохо нарушал…

— Кто? — искренне удивился простодушный Василий. — Да чтобы я…

— Заткнись, уважаемый — видим теперь сами, что нарушаешь, — ответили милиционеры и для обездвиживания социально опасного элемента — на всякий случай — дали непохмелённому Ваське по башке резиновой дубинкой. Тот сразу же обмяк резиновой игрушкой, из которой выпустили воздух. Василий, отправивший супругу в больницу, так и не успел вкусить сладкого слова «свобода». Он с тихим вздохом по несостоявшемуся счастью медленно осел к ногам патрульно-постовой службы.

— Петренко! Возьми в участок и его бутылку. Пригодится нам в качестве вещдока!

И сержанты расхохотались — уж больно удачной им показалась эта шутка «про вещдок».

Это была первая счастливая ночь российского футбола — удивительная и, как всегда, непредсказуемая.

Утром Домициан по своему обыкновению играл в кости. Это было его любимым времяпровождением, если не считать ежедневных купаний и метиаинских яблок.[11]Эти яблоки он любил запивать вином из бутылочки. Потому что за завтраком так наедался, что в обед ничего, кроме этих яблок есть уже не мог.

Потом игра в кости с самим собой ему надоела. Он стал ловить мух. Поймав насекомое, с наслаждением протыкал её острым грифелем.

Домиция, просыпавшаяся в своих апартаментах раньше супруга, вызвала к себе спальника цезаря, вольноотпущенника Парфиния.

— Проснулся?

— Да, государыня.

— Кто у цезаря?

— Никого, моя госпожа… Даже мух уже нет.

Домиция не поняла странного ответа, но решилась войти в спальню к мужу. Домиция еще во второе консульство Домициана родила ему сына, но он умер в августе, на второй год его правления. После этого Домициан дал жене «своё» имя, став называть ее Августой. Домиция не выдержала издевательств, бесконечных измен мужа, его сладострастной «постельной борьбы» с многочисленными наложницами и даже римскими проститутками. В «постельной борьбе» кривоногий плешивый карлик Домициан был неутомим. Его любимым занятием в постели было выщипывание волосков с тел заложниц, то, что сегодня называют эпиляцией.

Она не выдержала откровенных оргий мужа, унижающих ее достоинство и знатное происхождение.[12]Особенно ей докучали злые языки сплетников, недостатка в которых никогда не было во дворце цезарей. «Ежели вы не даёте отдыха своим языкам без костей, — решила она, — то пусть они молотят не пустую полову».

На какое-то время её развлекла любовная страсть к актеру Парису. Но «злобный карлик», как называла Домиция про себя Домициана, прознав про эту любовную связь, велел казнит Париса. Эпитафию на могильном камне Париса написал талантливый поэт Марциал. Домициан, прочитав эпитафию, посерел от злости и велел убивать всех, кто приносил цветы на могилу любовника жены, с которой он развелся. Однако без Домиции Домициан долго не вытерпел. Спустя некоторое время он снова взял ее к себе. Как сам утверждал, «по требованию народа».

Вернулась Домиция уже другой. Страдания и роковая любовь сделали её смелой и мудрой.

— В тебе, мой государь, — сказала она как-то в равных долях еще при рождении смешивались пороки с достоинствами. Но с годами эта мешанина поеряла гармонические пропорции и, наконец, даже твои достоинства превратились в пороки. Ты стал жаден и жесток.

— Жадным меня сделала моя бедная молодость, а жестоким — этот вечный, липкий до омерзения страх, который всегда со мной, — ответил Домициан. Он сказал прощенной жене сущую правду.

Домиция знала его тайну — предсказания халдеев-прорицателей. Это они, когда Домициан еще был младенцем, предрекли ему смерть от кинжала. Даже назвали точный срок его гибели — 18 сентября 96 года, ровно в пять часов.[13]С приближением грозящего срока он день ото дня становился все более мнительным. В портиках, где он обычно гулял, от отделал стены блестящим лунным камнем — полупрозрачным мрамором, открытым еще при Нероне в Кападокке.

— Зачем ты потратил такие огромные деньги на этот редкий камекнь? — спросила Домиция мужа. — розовый мрамор ничуть не хуже.

— Дура, — с усмешкой ответил Домициан. — Я, император Рима, должен смотреть не только себе под ноги, но и хорошо видеть всё, что делается за спиной цезаря.

Домиция появилась в спальне «злобного карлика», как прозвала своего мужа[14], с блюдом грибов в руках.

— Мой государь, — опустила она глаза, — отведай это волшебное блюдо… Его я приготовила для тебя сама…

Он приподнял золотую крышку, втянув аромат раздувшимися ноздрями.

— Но сперва, государыня, ты первой откушаешь своё угощение… Изволь. Я жду.

Домиция подняла на него удивленные глаза.

— Тебе не суждено умереть от грибов… — выдохнула супруга. — Чего ж ты боишься?