— Твоему папе нравилось в Кинваре, — рассказывал дядя Дэзи. — Веселый парень был, ты себе просто не представляешь! Целыми днями улыбка до ушей. Потом, как приняли закон о земельной реформе, пришлось нам переехать в Лохрей. Земля там получше будет, но папа твой, мне кажется, так и не смирился, что нас заставили бросить прежние поля и дом, который он еще подростком строить помогал.

Вся квартира притихла, и у соседей, и даже уличные шумы заглохли, словно поддавшись обаянию дяди Дэзи.

Он потер небритый подбородок:

— Я сильно младше его был. Наверное, лет семи, потому и радовался переезду. Так и рвался помогать в строительстве нового дома. Строили из подручных материалов. Мы, мальчишки, вместе с отцом копали глину, таскали бревна из болота, собирали солому для кровли. Знаешь, какой дом получился основательный? До сих пор стоит. Все радовались, кроме твоего папы. Он сказал — раз один дом отняли, могут и второй отнять, если захотят. Так и не обвыкся на новом месте. Жил как под открытым небом. Одно правда: чтобы поработать, ему отдельного приглашения не требовалось. И вообще приглашения не требовалось. Он постоянно трудился. Какие ограды складывал из камня — посмотришь, не меньше мили в поперечнике! И ничего-то для себя не требовал, хватало бы только денег в карты играть. В наших краях, бывало, партия в покер на пять дней затягивалась. И еще — работа в поле, без этого ему и жизнь не в жизнь. Ты, может, не поверишь, если я скажу, что силища у него была такая — молотки гнул. А ему бы только сорняки выдергивать. В тридцать первом — папе твоему, наверное, двадцать четыре года было — у нашего брата Уилли, он патрульным полицейским в Дублине работал, образовалась катаракта. Ослеп на один глаз, и пришлось ему вернуться к нам на ферму. Участок маловат был, чтобы прокормить двух взрослых мужчин и еще нашего отца, а работы на всем богом забытом острове было не найти, даже такому человеку, как твой папа.

Дядя Дэзи изогнул бровь и театрально прищелкнул языком, словно бы намекая, что отсутствие работы для его старшего брата предвещает гибель всей Ирландии.

— Наш отец ничего не смог для него сделать, кроме как билет ему купить за океан. Вообще, это Уилли хотел эмигрировать, но ему о том и мечтать не приходилось. В Америке инвалидов не привечают. До отъезда папе твоему оставалось три месяца. Он все это время работал как одержимый — не ел, не спал, все только пахал, боронил и сеял. Мы уже тревожиться начали — не задумал ли невзначай себя уморить. Друзья устроили ему проводы, каких у нас и не припомнят. Гуляли три дня и три ночи! А папа твой на третий день прямо из-за стола да в поле ушел. Мы его уговариваем спать лечь — ни в какую. Всю ночь работал. Утром наш отец вышел к нему с билетом в руке. Я за ним увязался. Смотрим — твой папа сорняки выпалывает. Никогда не забуду, что отец ему сказал.

Дядя Дэзи встал, чтобы в лицах изобразить эту сцену.

— «Майкл Джон», — сказал отец, а сам билет ему протягивает. — Дэзи протянул руку, словно передавая Эйлин воображаемый билет. — «Ехать надо. И все тут». И ушел в дом. — Дэзи отвернулся, сделал пару шагов прочь, потом возвратился на прежнее место. — А мы с твоим папой стояли и молчали. Матушка его до корабля проводила.

Дядя сел и уставился в пустую чашку. Эйлин подлила ему еще чаю.

— Помню первое письмо от него, — продолжил дядя Дэзи, откусывая песочное печенье. — Он писал — тяжелее всего было уезжать, зная, что Уилли понятия не имеет, как собирать урожай. Затянет, мол, и все, что папа твой посадил, сгниет на корню. Так и вышло. Твой папа здесь, за океаном, представлял себе, как растения в поле покрываются плесенью, как пропадает понапрасну столько хорошей еды. Сказал, он никогда в жизни больше не посадит ни единого зернышка. Наш брат Пэдди — отец твоего кузена Пата, упокой Господи его душу, — уже года два как здесь жил. Он и порекомендовал твоего папу в фирму Шефера. Они только посмотрели на него и сразу поручили ему пивные бочонки ворочать.

Отец, Эйлин знала, гордился, что умеет писать, — многие его родные и друзья детства были неграмотными. Ей нравилось смотреть, как он, нацепив очки, подписывает свое имя на чеках и квитанциях, но она просто не могла себе представить, чтобы он написал целое письмо, да еще открыл в нем свои мысли и чувства. Единственная эмоция, которую он время от времени позволял себе выражать, — возмущение чьей-нибудь глупостью, ленью или продажностью.

Эйлин понимала, что отец когда-то был молодым, но не задумывалась об этом по-настоящему. А сейчас вдруг увидела его в образе молодого парня, который пересекает океан, чтобы начать новую жизнь на новом месте, и везет с собой тяжелый груз тоски и сожалений. Этот груз он в последующие годы будет питать своим молчанием. Оказывается, она и не знала его толком. Вот бы найти такого человека, как он, только не нарастившего такую прочную броню! Кто знаком с испытаниями судьбы и все-таки хоть отчасти сохранил простодушие. Кто способен подняться над горестями, которые подсовывает жизнь. Если и есть у ее отца слабость, то вот она. Быть сильным можно по-разному — это Эйлин понимала.

Ей нужен человек, подобный дереву с мощным стволом, но с тонкой корой. Которое чудесно расцветет, пусть даже никто, кроме нее, не сможет разглядеть его цветения.

Может, мельтешащие вокруг родственники дали отцу стимул остепениться, а может, то была сила управленческой зарплаты. Так или иначе, когда отца повысили от простого водителя до бригадира, случилось необыкновенное: отец перестал ходить в бары и пил теперь только дома. А раньше, наоборот, дома к спиртному не притрагивался. Пил он степенно, неспешно и выдержанно — ничего общего с хаотическим пьянством матери. Была в этом какая-то утонченность, равновесие какое-то.

Отец купил красивые стаканы и по вечерам насыпал в них кубики льда, наливал по чуть-чуть дорогого виски и садился выпивать с очередным родственником, словно это самое что ни на есть здоровое времяпрепровождение. Просто способ смыть с себя душевную муть, накопившуюся за день руководящей деятельности. Он купил новую мебель, посудомоечную машину, ковер в восточном стиле ручной работы. Купил телевизор; по вечерам они его смотрели всей семьей. Эйлин была бы совершенно счастлива, но чары развеивались, когда она, случайно обернувшись к матери в самый драматический момент фильма, вместо азартного интереса, как у всех остальных, ловила напряженный взгляд, устремленный на стакан в руке мужа. Точно собака дожидается, не упадет ли со стола огрызок.

Эйлин поехала с Билли Мэлаги в Саннисайд в кафе «Поднять якоря!». Билли был на год старше, окончил школу Макклэнси и попросил отца Эйлин устроить его на работу в фирму «Пиво Шефера». Подруги утверждали, что Эйлин ему давно нравится. Она к нему была равнодушна и согласилась поехать с ним исключительно для очистки совести — она, мол, дала ему шанс. Многие девчонки с радостью ухватились бы за Билли. У него были вьющиеся белокурые волосы, такие густые, что казалось, на них можно человека подвесить. Обаятельный, чуточку грубоватый, другие мужчины относились к нему по-дружески. Эйлин видела его привлекательность, но ей не годился человек, который не стремится к лучшей жизни и не против тридцать лет водить грузовик.