Но то место, куда он ушел, когда обрек себя на изгнание, — это даже не смерть. Это несмерть. Он вывернул себя наизнанку и затерялся внутри. А те, кто ушел вместе с ним... их больше нет.

Он распят на высоком дереве в сердце черного леса. Там, где на землю пролилась кровь, выросли гиацинты. Там, где на землю упали слезы, — россыпь белых гвоздик. Он прикручен к стволу вьющимися стеблями в острых шипах. На голове — как терновый венец — венок из колючей проволоки. Ему проткнули ладони стеблями роз, но не стали вбивать кол в сердце.

Он помнит:

Поезд отошел от перрона на маленькой станции, выгоревшей дотла, в городе Узел, штат Айдахо. С ним еще женщина и старик. Их только трое, других пассажиров в поезде нет. Он смотрит в окно и видит город, охваченный пламенем. Он сжигает свое прошлое. То, что он считал вечным, подходит к концу. И он идет дальше — с двумя такими же потерянными существами, — чтобы стать иным существом.

Поезд отходит от станции, а они сидят — разговаривают вполголоса. Ночь. Пока они будут сидеть в купе, снаружи всегда будет ночь. Ночь густая и вязкая, как холодная кровь, что сочится из шей мертвых женщин; ночь — темнее, чем смерть, и глубже бездонного моря. Ночь, по которой они проезжают, это черная ночь души.

Сама поездка была не печальной. Печальным было другое — все, от чего они уезжали. Все, что осталось в прошлом. Травма на травме. Сумасшедший дирижер Стивен Майлс — он всю жизнь убегал от тех, кто превратил его детство в мучение. Психотерапевт Карла Рубенс — она панически боялась смерти. И он, Тимми Валентайн, загадка даже для себя самого.

Они говорили друг с другом, как одно существо, единое в трех лицах. Древняя неразделимая троица: Осирис, Изида и Гор; Маг, Сивилла и Ребенок; Отец, Сын и Заступник; Создатель, Хранитель и Разрушитель. И сейчас они снова сливались в одно существо. Раньше, когда Карла Рубенс лечила нервы богатым бездельникам, она назвала бы их маленькую компанию юнгианской триадой, в которой каждый — Тень одного и Анима[12]другого. Она начертила бы схему и порадовалась бы идеальной симметрии в их отношениях. Теперь же симметрия распадалась, перетекая в единство. Но Карлу это совсем не страшило. Наоборот. Она с радостью принимала энтропию[13].

* * *

• Куда мы едем?

• Вверх. Вниз. Внутрь. Прочь.

• Это не важно куда.

• Просто никак не могу привыкнуть.

• Слушайте! Как стучат колеса. Под гору, в глубь леса, все дальше от города. Вы еще видите город?

• Так — нет, но перед глазами — да, вижу. Прошлое выгорает. Так радостно. Живые, мертвые и неумершие — в пожаре из крови и пламени. Я запомню их навсегда Я всегда буду думать о них. Эта семья... как их звали?..

• Гиши.

• Они все погибли? Мне кажется, нет. Мне кажется, кто-то все-таки выжил.

• Посмотрите вокруг. Реальность внутри этого поезда не застывает — она постоянно меняется. Смотрите! Зеркало на стене. Его здесь не было. Раньше здесь было что-то другое...

• Какая-то безвкусная репродукция под Пикассо.

• Взгляните в зеркало. Это уже не зеркало.

• Это окно, в котором я вижу горящий город.

• Это окно, в котором я вижу, как мимо проносится все мое прошлое: Кумы, Помпеи, Египет, Рим, Киото, Тиффож...

• Нью-Джерси. Ист-Сайд. Лос-Анджелес.

• За кулисами сотни оперных театров... они все слились в один.

• Кто мы теперь?

• А тебе это важно? Смотрите. Лес принимает нас. Обнимает, вбирает в себя. Все глубже и глубже. В конце, когда все другие картины и отражения иссякнут, мы увидим в зеркале только самих себя.

• Самих себя?

• Нашу единую сущность.

• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь — это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.

• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.

• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?

• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.

• Скучно это!

• Забавно!

Мир за окном темнеет.

Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве — понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов — наверное, где-то гроза, — высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.

Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес — это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго — до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.

Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.

Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить — пусть даже подобием жизни, — все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.

Ему хорошо и спокойно.

А потом мир и покой разбиваются вдребезги.

Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.

— Карла! Стивен!