грани. Кухарка махала стопку за стопкой с поразительной ловкостью. Сама Богдана пыталась крепкий напиток цедить помаленьку, но Грася немедленно начинала сердиться:

– Нельзя полную рюмку на стол ставить! Примета плохая. Пей до дна!

– Не могу я столько пить!

– Вот дура ты, Богданка. А как еще стресс снять?

– У меня нет стресса!

– А ты вспомни сортир после Марио!

Обе расхохотались. Вроде Италия – цивилизованная страна. Но ершиком хозяева не пользовались принципиально. Хозяин так вообще – сделает «большое дело» и не стесняется немедленно звать Богдану, чтобы та вернула унитазу блеск-чистоту.

Богдана пить не любила: пример матери хорошо отрезвлял. Да и напитки, что употребляли в России тех времен – сомнительная водка, разведенный с вареньем спирт «Рояль», якобы немецкий ликер «Грейпфрут-лемон», – совсем не нравились.

Но граппа, надо признать, оказалась куда вкуснее. И если рюмку залпом махнуть, тоже ничего страшного. Зря бабушка пугала, что теряешь контроль, и вообще спиртное «скотинит». Ничего подобного с ней не происходило. Краски ярче, на сердце легко, вечно хмурая Грася хохочет.

Богдана, чтоб еще больше кухарку порадовать, затянула:

– Мимо базара мчался дрозд,

Взял да и сел на кошкин хвост.

Аса – тадараса, аса – тадараса,

Взял да и сел на кошкин хвост[14].

Кухарка привету с родины обрадовалась, подхватила – на польском. Потом, мешая языки, вместе исполнили «Подмосковные вечера», «Варшавянку», «Ты ж меня пидманула».

Голова у Богданы приятно кружилась, из окна тянуло свежестью, садовые розы дурманили ароматами, Грася казалась все более милой, а богатый особняк представлялся собственным, родным домом.

И, хотя выпили много, мерзостей опьянения девушка так и не познала – ее просто сморило прямо в парадной зале, в мягком кресле.

Она вынырнула из черной дыры на рассвете. Ждала похмелья, головной боли и рези в глазах, но опять нет. Тело переполняла необыкновенная легкость, хотелось разом схватиться и сделать тысячу дел.

Богдана вскочила. Накрыла пледом Грасю (та смачно храпела прямо на ковре). Сходила на кухню, выдавила себе сока из пяти апельсинов. Сбегала на озеро искупаться. Вернулась, позавтракала, ликвидировала следы вчерашнего пиршества, загрузила посудомоечную машину, подмела (чтобы не гудеть пылесосом) пол в гостиной. Когда, ближе к полудню, кухарка пробудилась, Богдана, в шортиках и легком топике, уже взобралась на стремянку и начала снимать тяжеленные портьеры.

– Ты чего делаешь? – Грася наградила ее непонимающим взглядом.

– Как что? Генеральную уборку!

– И голова на лестнице не кружится?

– Не-а.

– Вот она, молодость, – завистливо проворчала кухарка. – А у меня башка взорвется сейчас!

– Могу предложить советский анальгин!

– Дженькуе бардзо[15], – поморщилась Грася. – Я лучше итальянской граппы.

Она тяжело поднялась и уползла похмеляться.

Богдана осталась на стремянке. До чего приятно, когда хозяев нет! И стоять под теплым ветром из раскрытого окна не в вечных тренировочных, а в легоньких шортах тоже классно. Да и с уборкой, права Грася, спешить незачем. Мысли порхали яркими бабочками. Портьера – зеленая, шелковая, приятная на ощупь. Вспомнился фильм «Унесенные ветром» – посмотрела в видеосалоне незадолго до отъезда. Правильно Скарлетт придумала – из такой ткани платье сшить!

Богдана отцепила, наконец, портьеру от карниза, спустилась на пол, но к стиральной машине не пошла. Вместо этого тоже начала себе наряд сооружать. Утянуть талию, левая рука открыта, мантия волочется по полу – да просто королевский вариант!

В парадной зале имелось огромное, во всю стену, зеркало. Богдана встала перед ним и обалдела. Не хуже Ветлицкой или Варум, ей-богу! Что бы спеть? К попсе помпезный наряд никак не располагал. Бабушка любила оперу «Манон Леско», и Богдана, чтобы порадовать старуху, выучила когда-то ее любимую арию. Ее сейчас и затянула – на итальянском, как положено:

– Sola, perduta, abbandonata in landa desolata!

Orror! Intorno a me s’oscura il ciel.

Ahimè, son sola![16]

По сюжету, бедная падшая женщина должна при сих словах с печальным лицом брести в пустыне, но Богдана с легкостью сменила тональность на мажорную и сопровождала свою арию ослепительной улыбкой.

Она настолько увлеклась, что настоящую сцену представила, декорации, оркестр… Акустика в парадной зале – почти как в театре. Может, и правда: попробовать стать певицей? Закончив арию, прикрыла глаза – как истинная дива, что вжилась в образ. И тут услышала настоящие аплодисменты.

Увидела – сначала в зеркале: за ее спиной стоит парень. Странный: одно плечо выше другого, волосы всклокочены. Как попал сюда? Она, когда пришла утром с озера, дом заперла изнутри.

Маньяк? Сумасшедший? Или соседи настучали, и товарищ вообще из иммиграционной полиции?!

Богдана подхватила с пола мантию, прикрыла голую руку, резко обернулась:

– Chi sei?![17]

– Игнацио.

Улыбка детская, робкая. Какой полицейский – ему нет и двадцати!

Да и вообще он, кажется, инвалид. Род странно искривлен, левый ботинок на очень толстой подошве – нога, что ли, короче?

От страха она с огромным трудом подобрала слова для более сложного вопроса:

– Come sei entrato qui?[18]

И словно небо разверзлось над головой бедной Богданы-Манон:

– Это и мой дом тоже. Я сын Пирины и Марио.

* * *

Игнацио было семнадцать, и он учился в Миланском политехническом институте.

Богатые родители могли снять ему любое жилье, но настаивали, что жить надо в кампусе, с народом. Перечить сын не смел, хотя бурное кипение студенческой жизни ненавидел. Поэтому специально сдал экзамены досрочно, чтобы приехать, пока предки в Швейцарии. Хотел покайфовать затворником-королем в собственном комфортном доме.

Мать упоминала, что у них новые кухарка с домработницей, но Игнацио сей факт пропустил мимо ушей. Что интересного в прислуге? Тем более маман всегда будто специально отбирала – самых глупых, жирных и некрасивых.

И вдруг прекрасная, юная нимфа. Личико свежее, глаза сияют. Платье какое-то невообразимое. Голос божественный. Оперную арию поет – на итальянском, с милым акцентом. В светлых волосах золотятся солнечные лучи.

Как хорошо, что красавица – всего лишь горничная!

Она начала поспешно скидывать с себя платье. Игнацио покраснел, – не сразу сообразил, что то была оконная штора, решил, она перед ним раздевается, и дико смутился. Но нет, голой не осталась, хотя крошечные шортики и маечка на бретельках оставляли мало простора для фантазии.

Девушка представилась:

– Я Богдана. Ваша новая домработница.

А он – опустился на колено и, не сводя глаз с ее лица, поцеловал руку.

Бедняжку бросило в краску. Она вырвала ладошку, сжала в кулачок. От руки ее пахло чистящим средством, а ноготки оказались подстрижены криво.

Она нервно спросила:

– Вы