Не верить игравшим в безмерную преданность Алексею Басманову и его сыну Фёдору, Василию Грязному, Малюте Скуратову-Бельскому? В дни болезни не они ли помешали перевороту, который готовил князь Владимир Старицкий при поддержке Шуйских и, как ни горестно это понимать, Сильвестра и Адашева. А избранные дворяне? Особенно Малюта Скуратов поступил весьма разумно и споро: он принял присягу у дворни и, главное, у ратников Царёва полка, бывшего важнейшей опорой государя, против которой вот так, с бухты-барахты не попрёшь.

И ещё они говорили правду: по совету же Сильвестра и Адашева была создана так называемая Избранная рада, узкий круг советников государя, видную роль в котором играли сами Сильвестр и Адашев. Да иначе не могло быть: в Избранную раду входили близкие друзья любимцев царя: князь Курбский, братья Морозовы, Михаил, Владимир Воротынские, Дмитрий Курлятьев и Семён Ростовский, да ещё с ними митрополит Макарий по сану своему. Последний был ярый противник единовластия, вот почему и явных патриотов России, отличавшихся трезвым умом и дальновидностью, охальники наделяли митрополитовой враждебностью, и Иван Грозный верил хулителям без сомнения. Если он поначалу считал Избранную раду добрым подспорьем себе в управлении державой и в связях с иноземными послами, то под влиянием недругов — обладателей светлого ума и честности круто изменил своё мнение, заподозрив, что рада отбирает у него единоличную власть.

Как бы подтверждая зловредную клевету, вдруг на любимую жену Ивана Грозного, Анастасью[15], навалилась хворь. Болезнь для придворных лекарей была неведомая, и их методы: пускание крови, примочки, прижигания, травные настои, не приносили желаемого результата. Царица угасала. Тут же наушники зашептали о колдовстве, о чёрной магии и заклинаниях. Нашлись даже свидетели связи Адашева и Сильвестра с чародейками. Схватили какую-то польскую вдову, якобы подружку Адашева, пытали её, и хотя не получили от неё желаемого признания, казнили. Вместе с сыновьями.

Иван Грозный всё более и более гневался на своих бывших любимцев, в которых прежде души не чаял. Уход в монастырь Сильвестра — явное подтверждение его нечистой совести, постоянно твердили Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Василий Грязной и даже братья царицы, которые отчего-то недолюбливали иерея с Адашевым. Вся эта группа усилила нажим на царя, радуясь малодушию Сильвестра, оставившего Адашева в одиночестве и вполне справедливо полагая, что с одним справиться будет легче.

Под действием грубых наговоров Иван Васильевич совершенно уверился, что Адашев — враг его самовластия, но до поры до времени не решался на крутые меры, как того требовали новые любимцы. Не было и убедительного для казни предлога, ибо прямых улик причастности Адашева к болезни царицы Анастасьи не удалось обнаружить. Вот и решил государь удалить поначалу Алексея Адашева из Кремля, отстранив его от должности главы Посольского приказа и назначив третьим воеводой Большого полка в Ливонии, ставка которого располагалась в Феллине.

Недруги мудрых советников царя — теперь уже бывших, — как можно было ожидать, восторжествовали; друзья же осиротели и примолкли в ожидании грозы, ибо видели, как настойчиво действовали царедворцы-выскочки. Те не упускали ни одного момента для восхваления мудрости принятого Иваном Грозным решения, которое якобы позволило ему сбросить оковы чародейства.

— Теперь ты истинный самодержец! — с жаром хвалил Ивана Грозного Малюта Скуратов. — Не окован ты обручем колдовским. Вольно дышишь. Волен в своих поступках и помыслах.

Наседали так настойчиво на царя новые его любимчики оттого, что продолжали считать и Сильвестра, и особенно Адашева опасными для себя. Сами-то они в делах державных были не сильны, и государь, раскусив их беспомощность, вполне мог бы вернуть разумных и дальновидных советников в Кремль. Вот царедворцы и злобствовали.

Рок благоволил им: царица Анастасья отдала Богу душу. Иван Грозный был убит горем. Весь Кремль тоже лил слёзы, кто от истинной жалости, кто в угоду неутешному царю. И в эту искреннюю (вперемежку с наигранной) печаль вплелась ещё более наглая клевета, утверждавшая, что достопамятную добродетельностью царицу извели её тайные враги — Сильвестр и Адашев.

Малюта Скуратов-Бельский, утешая стенающего в горести государя, сокрушённо вздыхал:

— Без чародейства, как о том шёл слух, ещё когда незабвенная Анастасья занедужила, не обошлось. Твои враги курдушили, ловко прикидываясь верными твоими советниками. Теперь им должен быть один конец: казнь лютая.

Через день-другой ещё хлеще:

— Известно ли тебе, государь, как величаются и убогий монах, и третий воевода Большого полка?

— Тайный дьяк сказывал: сверх меры берут.

— Тайный дьяк вроде бы бескорыстен, но он не обо всём докладывает с полной откровенностью. Может, с корыстной целью, может, по малому своему знанию. Не обессудь, ради твоего твёрдого сидения на троне я самовольно установил пригляд за Тайным дьяком... — сообщил Малюта и замолчал, ожидая, что скажет на то Иван Грозный. Не возмутится ли?

Нет. Помолчал царь, правда, недолго сдерживал злобу, затем — решительно:

— Тайный дьяк пусть остаётся на своём месте, но отныне кроме него ты — мои глаза и уши. Служи по чести и совести.

О какой чести слово? О какой совести? Малюта Скуратов торжествует. Теперь всё в его руках. А он уж сможет добывать нужные ему факты в пыточных, а из мухи делать слона. Как вот теперь:

— К Сильвестру в келью сам настоятель монастыря на поклон ходит. Без благословения монаха опального ни шагу не шагнёт. Да и келья Сильвестра не по меркам кающегося грешника — настоящие просторные палаты.

Ничего не знал Малюта Скуратов, в каких условиях живёт богомолец, он просто действовал наобум, выдавая первое, что пришло на ум, за действительность. Был уверен: чем наглей клевета, тем больше ей веры. Что же касается Алексея Адашева, то Малюта поостерёгся нагло врать, он только позволил себе преувеличить факты.

— Твой бывший любимый окольничий в полку более почётен, чем первый воевода. А в городе затмил главу его и твоего наместника. Сила-то в Ливонии великая, не дай Бог, чарами своими Адашев сполчит её под своей рукой, поставив во главе её знатного князя Андрея Курбского, тоже, как и ты, государь, Владимировича. Туго придётся и тебе, государь, и нам, верным слугам твоим.

Предостережение, на первый взгляд чрезмерное, но вполне оправданное. Если бы Адашев возжелал, он мог бы устроить мятеж. Если и не во всех полках, то в Большом — наверняка. В пользу князя Владимира Андреевича. Или действительно в пользу князя Андрея Курбского. Однако Адашев о каком-либо мятеже даже не помышлял. Он явно тяготился происходившими вокруг него событиями.

А началось с того, что дети боярские, стрельцы и их командиры, вплоть до сотников, потребовали — именно потребовали — у воевод устроить торжественную встречу прибывающего к ним опального окольничего, славного делами державными и заботой о добром переустройстве ратной службы. При этом построен должен быть весь полк. Не стали возражать своим подчинённым и тысяцкие, а вот Андрей Михайлович Курбский, хорошо знавший нравы Кремля, воспротивился. Не в обиду, конечно, другу своему, а желая блага ему, ибо опасался дурных последствий для опального и даже для тех, кто хотел выказать честь высланному из Кремля. Заявил твёрдо: