Чего стоит только одно покорение Казани!

Но всё это — до болезни Ивана Грозного. В тот решительный час Сильвестр ратовал за присягу Владимиру Андреевичу Старицкому, а не сыну-младенцу государя. И всё же какое-то время после того как государь оправился от хвори, всё шло прежним порядком, ибо царь будто бы простил всех своих противников. Сильвестр вошёл в свиту, сопровождавшую Ивана Грозного в богомольную поездку, которую предпринял по обету Богу, пославшему выздоровление. Иерей даже предостерегал царя от встречи со злобствующим затворником Вассианом, опасаясь дурного влияния на молодую, ещё не окрепшую душу государя. Иван Грозный впервые за много лет не послушал первого советника, своего духовного пастыря, а после беседы с Вассианом изменился до неузнаваемости. Впрочем, иного ничего не могло произойти. Выходец из Лифляндии Вассиан был епископом Коломенским, играл заметную роль в Кремле при Василии Ивановиче, а ещё большую при Елене правительнице. Отличался он лукавством и жестокосердием. По его слову не один десяток преданных России вельмож был отправлен на Лобное место под топор палача, за что после кончины Елены его лишили сана и заточили в монастырь на Яхроме.

Предвидя возврат к прежней кровожадности царской, избегая расправы над собой, Сильвестр постригся в монахи и в 1566 году смиренно ушёл в мир иной, в мир без тревог и волнений, в мир, где не царствует злоба.

Братья Алексей и Даниил Фёдоровичи — худородные. Алексей Адашев — постельничий у царя-ребёнка, затем и юного самодержца. Даниил начал с милостенника в царёвом полку. Оба брата оставили весьма заметный след в истории России. Алексею Фёдоровичу современники давали, на мой взгляд, даже преувеличенную оценку. Его сравнивали с земным ангелом при помазаннике божьем. «Имея нежную, чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества, и царь нашёл в нём редкое сокровище, друга, необходимого самодержцу». О Данииле Фёдоровиче отозвались скромнее: «Достойный брат любимца государева искусством и смелостью заслужил удивление, россиян». Зря летописец не добавил, что его воеводские подвиги многочисленны и значимы.

Знатный воевода, тоже удостоенный как и старший брат чина окольничего, всё же остался в тени Алексея. Она в значительной мере заслонила его заслуженную славу.

Что же делать? История — капризней самой вздорной девы.

Алексей Адашев, будучи постельничим венценосного ребёнка, болел душой за него, переживал наносимые тому боярами обиды, возможно, более чувствительно, чем сам ребёнок. Он-то, Алексей, был старше и понимал больше. Постельничий утешал Ивана, давал ему советы, как вести себя с наглецами. Иногда это были жёсткие советы, хотя сам Алексей был ярым противником жестокосердия. Однако обстановка в Кремле диктовала ему свершать противные духу поступки.

Подрастая, Иван Васильевич всё более и более понимал, что худородный постельничий — самый преданный его слуга, и постепенно они распахивали души встреч друг другу. И всё же долго ещё Иван Васильевич, даже понявший свою власть и начавший мстить обидчикам, всерьёз не прислушивался к советам Алексея Адашева. Не отдаляя его от себя, продолжал часто с ним уединившись долго беседовать. Постельничий неотступно твердил, что не пытки и казни изменят положение дел в Кремле, да и во всей России, но уменьшение влияния боярства на дела государственные.

Адашев не просто советовал, а предлагал пути исправления неправедности: судебная реформа, которую начал Иван Третий Великий, но не довершил; смена боярства дворянством, которую тоже начал Иван Третий; реорганизация ратного устройства и, наконец, преобразования церковно-монастырского устройства. Цель этих последних заключалась в том, чтобы лишить церковь тех прав, которые подлежат только Думе, Приказам и государю-самодержцу, урезав ради этого земельные владения митрополита, его клира и многочисленных монастырей, тем самым значительно сократив доходы духовенства, которые те используют для обеспечения своей власти над светским правительством и даже над царём-самодержцем.

Царь, уже получивший прозвище Грозный, не отвергая советов Адашева, продолжал лить кровь и скоморошничать на троне. Только падение в Кремле Большого колокола и страшный пожар в Москве отрезвили юного самодержца. Он, кажется, всерьёз задумался о советах постельничего, тем более что дополнительным толчком этому послужил уже упомянутый отчаянный поступок иерея Сильвестра и последовавшая за этим затянувшаяся беседа с Адашевым.

— Хватит постельничать да советы мне давать, — заявил Алексею Иван Грозный. — Пора, засучивши рукава, пособлять мне проводить в жизнь твои разумные советы. Я уже поручил Сильвестру готовить церковный Собор, тебе поручаю подготовку Вселенского собора, что надобно провести на Красной площади. Покаюсь перед подданными, потом примемся за преобразования. Вселенский собор — раньше церковного. Готов ли ты к такой работе?

— Да, государь. Со всем старанием примусь за столь важное дело. Не почтёшь за ошибку, доверив мне благое.

Успешно справился Адашев с первым заданием: через малое время в Москву были присланы из всех городов люди, избранные от всякого чина и состояния. Они собрались на Красной площади в день воскресный после обедни. Иван Васильевич вышел к ним из Кремля, сопровождаемый духовенством, боярами и дружиной воинской. Отслужили молебен. Иван Грозный с первым словом — к митрополиту:

— Святой владыко! Знаю усердие твоё ко благу и любви к отечеству, будь же мне поборником в моих благих намерениях.

Митрополит троекратно осенил венценосца нагрудным своим крестом и напевно так:

— Благословляю тя именем Господа Бога нашего.

Замерла Красная площадь, о каких таких благих делах скажет государь, уже давно вызывавший ужас у честных граждан, особенно сановитых? Его правление в последние годы — расправа, расправа, расправа. Как с виновными в крамоле, так и без вины виноватыми.

И вот, неожиданное для всех: Иван Грозный начал прилюдно исповедоваться, но обращаясь не к митрополиту, а к боярам и князьям.

— Рано Господь Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными. Моим именем похищали чины и чести, богатели неправедно, теснили народ. И никто не поднимал голоса протеста. Один мой слышен был — глас вопиющего в пустыне. И ещё — лились мои слёзы. Замкнувшись в себе, я казался слепым и глухим. Не внимал стенаниям бедных, и не было обличения зла в устах моих, — длань царя словно повисла над думными боярами, князьями и думными дворянами. — Вы делали что хотели, злые крамольники, судьи неправедные! Какой ответ дадите нам ныне?! Сколько слёз, сколько крови от вас пролилось?! Я чист от сей крови! А вы ждите суда Божьего!

Вот теперь всё вроде бы встаёт на свои места: сейчас царь Грозный крикнет именем Божьим палачей, и пойдёт потеха. Перед ликом не только москвичей, а и всей России, которая своими выборными как бы благословит очередное кровопролитие.

Ничего подобного. Иван Грозный поклонился низко во все стороны и заговорил иным тоном, полным покаяния: