Взять хотя бы его биографию. Родился он в тысяча девятьсот двадцать девятом, более полувека назад, а до сих пор помнил некоторые детали того времени, когда было ему никак не больше двух лет от роду. Его самое раннее воспоминание, к примеру: засаленный серый ковер; босоногий ребенок вяло теребит облезлый ворс; за окном такое же серое небо. Вдруг сквозь облака прорывается неожиданный луч солнца и пронзает пыльную комнату, и в мире одновременно происходят два великих сдвига. Во-первых, я понимаю, что эта ступня с растопыренными пальцами — моя, что рука, рисующая круг на полу, тоже моя, наконец, что этот ребенок — я сам; а во-вторых — и почему-то это еще важнее, — ковер внезапно проявляет свой истинный цвет, и он вовсе не серый, он зеленый — такой глубокий, чистый, наизеленейший зеленый, неповторимый цвет моего счастья. Да, это я помню наиболее отчетливо: цвета, скользящие перемещения бликов, эфемерные сочетания света и тени; и когда я поднимаю лицо к окну, меня слепят солнечные зайчики, живые и теплые, и когда я закрываю глаза, то под веками ярко разбегаются сияющие красные кольца, а когда я вновь открываю глаза…

Он открыл глаза — и был поражен, увидев за окном черноту вместо света, а отражением в стекле — ставшее вдруг неузнаваемым, смутно отталкивающее лицо немолодого человека с широкими скулами, залысинами, начавшими отвисать щеками, маленькими серыми глазками, плававшими в двух оправленных серебром лужах пустоты, и тонкими губами, которым зажженные окна в доме напротив придавали обманчивую жуткую златозубую улыбку… Анатолий Павлович поспешно снял очки. Ему вдруг вспомнилось, что время уже позднее, что день выдался напряженный и что он устал. Со вздохом он аккуратно сдвинул гранки в угол письменного стола, дернул за шнур, свисающий меж бронзовых крыльев Пегаса, и в знакомой темноте побрел в спальню, где Нина уже спала, обнаруживая свое присутствие только ровным, бесконечно успокаивающим дыханием.

Не успел он окунуться в ночь, как опять увидел Белкина, но теперь это явление его нисколько не обеспокоило. Затянутый в тугую малиновую ливрею, неподвижный, как оловянный солдатик, Белкин стоял в углу зала, где были накрыты роскошные столы, но зал, как ни удивительно, был переполнен лошадьми в парадной сбруе. Лошади гарцевали, негромко, с достоинством переговариваясь между собой. Один жеребец, в расшитой красной попоне с бубенцами по краям, рысцой подбежал к Суханову и со значением заржал: «У меня дочка очень симпатичная», и Суханов чуть не рассмеялся прямо в конскую морду, но тут Белкин сорвался с места, ухватился за скатерть самого длинного стола, рванул — и фарфор вперемешку с хрусталем и столовым серебром обрушился на пол с неимоверным грохотом. Возмущенный этой хулиганской выходкой, Суханов резко сел — и осознал, что не слышит ровного дыхания Нины в темноте рядом с ним: она тоже проснулась и, приподнявшись на локте, напряженно прислушивалась. Где-то наверху все еще звякали осколки стекла; внезапно раздался приглушенный женский крик, за которым последовал тяжелый топот. Потом все смолкло.

— Что происходит? — шепотом спросил он.

— У соседки сверху отец душевнобольной, — прошептала в ответ Нина. — Кажется, у него припадок.

Они на некоторое время обратились в слух, но тишину ничто не нарушало, и Нина опустила голову на подушку; вскоре ее дыхание вновь стало размеренным. Будильник со светящимся циферблатом показывал начало пятого. Неприятно взволнованный, Суханов тоже закрыл глаза, жалея о невозможности вернуться в тот любопытный сон про говорящего жеребца, — и именно тут уходящий день и сыграл над Анатолием Павловичем последнюю шутку. Что-то само собой шевельнулось, перетасовалось у него в памяти — и он знал, знал с совершенной уверенностью, что в ту минуту, когда он отвлекся, министр культуры пригласил его к себе в гости на знаменитую дачу и даже намекнул на возможность сказочного, звездного союза между своей родной дочерью и его собственным Василием. У Суханова вырвался стон. Тогда, будто в утешение, память заботливо подсунула ему тот образ, который тщетно преследовал его на протяжении всего вечера: им оказался персонаж из детского мультфильма — толстый, важный хомяк, набивший за щеки ворованное зерно. Сходство было убийственно точным.

Посреди ярко освещенной площади, на фоне пряничных домиков с черепичными крышами и золочеными ставнями, в облаке кружевного воодушевления взмахивали ножками Сванильда и ее подруги. Суханов скучал. Он сидел так близко, что слышал вкрадчивый скрип досок и мягкий стук пуантов, видел, что у одной из танцовщиц съехал набок парик с косичками, и воочию представлял спрятанные за кулисами зубчатые механизмы, готовые протащить по рисованному небу серебряную фольгу луны или выпустить уютный дымок из двухмерных печных труб. Ложа, обитая темно-красным бархатом, скрепленная золотошвейным гербом и почти нависающая над сценой, относилась к числу положенных ему льгот, но в то же время, как ни парадоксально, сама ее близость к сцене обнажала потные усилия танца, лишая его той волшебной иллюзии, без которой зрелище не приносило Суханову наслаждения, — так что он даже невольно позавидовал заштатной публике, оккупировавшей галерку, откуда балет, наверное, сливался в феерический вихрь музыки, цвета и огней.

В начале второго антракта Василий обвел биноклем сверкающую раковину зрительного зала, сообщил, что нашел знакомых, и выскользнул из ложи. Суханов остался наедине со своей матерью. Сегодня у них был семейный культурный выход, но Нина опять пожаловалась на мигрень, а Ксения заявила, что на дух не переносит «Коппелию».

— Это наглядная иллюстрация различий между французами и немцами, — сказала она. — Делиб взял зловещую сказку Гофмана о любви и безумии, чтобы сделать из нее историю сельского донжуана, который ухлестывает за двумя девицами сразу. Ты прочти, тогда поймешь, о чем я говорю.

С этими словами она швырнула ему на стол увесистый том, разметав бумаги и смахнув на пол одну страницу его биографии; но не успел он сделать ей замечание, как Василий стал просить у него запонки, Валя постучала в дверь, приглашая к чаю, а снизу позвонил водитель и доложил, что машина подана, — и вот он уже томился в пропахшей нафталином вишнево-бархатной неволе рядом со своей матерью, временами обращаясь к ней с натянутыми, вежливыми репликами.

— По-моему, костюмы и декорации — просто прелесть, — отвечала она на его вопрос, косясь на него, как всегда, с испугом. — Я одного не пойму: если Коппелия — его невеста, то другая ему кто?

— Нет, мама, его невеста — Сванильда, — объяснил он, подавляя вздох. — Сванильда — деревенская девушка, а Коппелия… — Пошуршав программкой, он повторно зачитал ей слегка нелепое либретто. — А в конце, — терпеливо добавил он, — вся деревня веселится под звон мирного колокола, а Франц и старый Коппелиус получают по кошельку золота.

Надежда Сергеевна нервно одернула мешковатое лиловое платье.

— Я думала, Коппелиус — отрицательный персонаж, — выговорила она, все так же боязливо косясь на сына.

Ответить он не успел: свет начал меркнуть, желтые кисти занавеса дрогнули и поплыли в стороны, грянула музыка, и вложу на цыпочках начал протискиваться Василий, наступая всем на ноги и бормоча извинения. Суханова вновь охватила мелодичная скука. Маленькая девочка, сидевшая прямо перед ним, — дочка директора театра или его заместителя, — принялась разворачивать леденец, шумно, медленно, невыносимо, а мамаша увещевала ее громким, трагическим шепотом; на дневные спектакли всегда приводили детей. К счастью, балет вскоре закончился.