В молчании разглядывая буквы, Суханов ощутил, как пронзившая его скорбь уступает место какому-то другому, безымянному покуда чувству, которое медленно расправляло могучие черные крылья у него в сердце.

Белкин заговорил, быстро, нервно:

— Понимаешь, у меня это первая… Нет, я, конечно, выставлялся от случая к случаю, но эта — персональная. Галерейка на Арбате, небольшая, зато целиком в моем распоряжении. Название, конечно, идиотское, пошлое, это не я придумал, но спорить не стал, у меня ведь действительно эксперименты с цветом, так что я решил… Тьфу, черт, что это меня понесло?

Он резко умолк, стиснув пальцами виски. А после, совершенно другим тоном, спокойным и до странности безысходным, сказал:

— Толя, послушай: я знаю, у нас давно с тобой пути разошлись, но ведь миновало почти четверть века, и вот… Короче, буду счастлив, если вы с Ниной сможете прийти на открытие. Среда, девятнадцать часов, тут все написано, вот здесь, в уголке, видишь?

Суханов встрепенулся, словно выходя из транса. На лице его распласталась широкая улыбка.

— Конечно, конечно. — Он вертел в пальцах открытку и улыбался, улыбался. — То есть мне надо свой график проверить, но если получится, буду рад… И Нина, конечно, тоже… Будем очень рады…

Внимательно посмотрев на него, Белкин отвел глаза.

— Для меня это важно, — тихо сказал он. — Но если не сумеешь выкроить время, ничего страшного. Я все понимаю, надо было заранее… Нине от меня привет передай, ладно? Доброй ночи, Толя.

— Доброй ночи, Лева, — отозвался Суханов, по-прежнему улыбаясь.

Белкин поднял руку на прощанье и зашагал прочь, сражаясь со своим несуразным зонтом, чьи растопыренные спицы тускло поблескивали в свете фонарей. Суханов стоял без движения и, улыбаясь все той же застывшей улыбкой, глядел в никуда; только пальцы его свирепо давили открытку. Через некоторое время дождь присмирел, пошел на убыль и в конце концов превратился в ту же безобидную изморось, с которой начинался — не то час, не то вечность тому назад, смотря как считать… Суханов прищурился, стряхнул воду с ботинок, похоронил намокшее приглашение в кармане и быстрым шагом направился в сторону, противоположную той, где скрылся его некогда лучший друг.

Только на середине Красной площади он сообразил, что даже не сказал «поздравляю».

Черный циферблат гигантских часов на Спасской башне грозно маячил в подсвеченных облаках; когда золоченая стрелка дрогнула и перескочила на следующий рубеж, куранты пробили четверть. Суханову не приходилось бывать на Красной площади в такое позднее время уже много лет, если не десятилетий, и от этого пустынного, залитого ярким светом простора ему стало не по себе. Зеленоватая, скользкая от дождя брусчатка холодно блестела, а впереди переливался многоглавый собор Василия Блаженного, как чешуйчатый Змей Горыныч из какой-то былины с несчастливым концом. Неизвестно откуда появился юнец в надутой фиолетовой куртке и пошел следом; в тишине его шаги отдавались громким, зловещим эхом; потом он также внезапно исчез. С беспокойством ощупав нагрудный карман, Суханов прибавил ходу. На краю площади ему показалось, что из густой тени кто-то хихикнул. До Большого Москворецкого моста он добрался почти бегом.

Там он остановился у парапета, чтобы отдышаться. Ноги с непривычки болели. Внизу Москва-река медленно несла свои тяжелые бурые воды, а из глубины зыбко поднимался перевернутый град Китеж, существовавший лишь по ночам, рождаемый неверными переплетениями тысяч уличных фонарей, автомобильных фар и огней подсветки. Стены, храмы и колокольни этого сокровенного города дрожали от желания высвободиться, уплыть по течению, оставить далеко-далеко позади гнетущую, многолюдную, полную опасностей Москву; но их бдительно сторожила ночь, навечно сковав длинными цепями золотых отражений. Оторваться вниз по реке сумели немногие: мертвая ветка, раздувшийся парусом белый платок, флотилия окурков да пятна мазута, расползающиеся в луче света… Не в силах отвести глаза, Суханов смотрел на радужную пленку, ширившуюся по поверхности воды. Пригласительный билет жег ему карман, а безымянное чувство все разминало мощные черные крылья в его душе.

Вдруг по тротуару застучали, все ближе и ближе, чьи-то шаги. Суханов обернулся. У него за спиной, ухмыляясь и тяжело дыша, стоял все тот же парень в фиолетовой куртке. В отчаянии Суханов окинул взглядом мост — сначала один конец, потом другой: в поле зрения не было никого, ни одной живой души, только автомобили мчались сквозь ночь, но слишком быстро, слишком быстро… Сердце заколотилось где-то в горле.

— Клевый галстук, дядя, — развязно заговорил юнец. — Это какой лейбл?

Суханов сглотнул слюну:

— Что значит «лейбл»?

— Ну, чье производство? Там же написано.

Медленным движением, будто под водой, Суханов отогнул любимый винно-красный галстук и с ощущением быстро приближающегося конца прочел:

— Это… э-э-э… «Кристиан Диор».

— Губа не дура. — Парень восторженно прищелкнул языком.

— Послушайте, что вам нужно? — хрипло выдавил Суханов. — Галстук? Забирайте.

— Не, спасибочки, мне без надобности, — сказал парень, — я не ношу. А двушки не найдется?

— Вам нужны две копейки? — непонимающе переспросил Суханов.

Юнец кивнул, и по прыщавой физиономии забегали безумные глаза. Понимая, что с ним вот-вот произойдет нечто невообразимое, Суханов трясущейся рукой полез в карман и выгреб несколько монет. В голове издыхающей бабочкой трепетала одна только мысль: почему я не поехал на метро, почему я не поехал на метро, почему я… Мост был по-прежнему пуст, и он воочию представил, как летит вниз головой, падает сквозь ночь, падает бесконечно, навстречу темной, холодной смерти, затаившейся на глубине, а сверху гогочет и гогочет этот нелюдь… Парень склонился над его ладонью — так близко, что Суханов почувствовал запах старой сигареты.

— Ну-ка, что тут? Пятак, гривенник, еще пятак… Ага, во! — Он выбрал одну медную монетку. — Ну, спасибо, дядя, выручил. Позвонить надо. Мать с ума сходит, когда я поздно.

С этими словами он развернулся и зашагал назад, в сторону Красной площади. В то же мгновение мост ожил. Мимо проковыляли две пьяные девицы, которые неумолчно горланили: «Мы желаем сча-а-стья-а-а вам»; старик со старушкой на ходу спорили, кто сжег чайник; пятеро или шестеро мелких азиатов в костюмах семенили по тротуару с необъятной картой города, между ними развернутой, и без конца фотографировали реку, щебеча на своем птичьем языке. Суханов затравленно озирался по сторонам, не в силах осмыслить случившееся. Внезапно он понял, и его омыла волна смеха. Мальчишке-хулигану с безумными глазами требовалась двухкопеечная монета для уличного телефона-автомата.

И в этот сладостный миг осознания все неприятности минувшего вечера показались вдруг Суханову абсолютными пустяками и даже эпизод с Белкиным потерял всякое значение. Биение черных крыльев в его сердце остановилось. Что и говорить, все ясно как день, яйца выеденного не стоит. Разумеется, Лев явился с единственной целью: его унизить — его, Суханова, который столь многого добился в жизни! Именно так: надумал похвалиться своими достижениями, а достижений-то — ровно ноль, какая-то жалкая, опоздавшая на целую жизнь выставка, которой грош цена. Посмеиваясь, Суханов вытащил из кармана пригласительный билет. Набухшая глянцевая бумага заскользила под пальцами и поддалась не сразу, но он все же сумел разорвать ее вдоль, потом еще раз и еще… Обрывки он бросил через парапет и, глядя, как они кружатся все ниже и ниже, все ближе к свинцовой воде, испытал необыкновенное умиротворение. Один клочок, потрепыхавшись в воздухе, приземлился на перилах; Суханов различил три яркие буквы: голубую, синюю и фиолетовую — самый хвост радуги. Мгновение смотрел он на буквы, прищурив глаза, потом пожал плечами и ловким щелчком послал их в темную, мерцающую бездну.