— Солнышко, у тебя в уголке рта шоколад, — сказал он. — Да, между прочим, ты ни за что не угадаешь… нет, чуть повыше… да, вот здесь… Представь себе, на выходе из Манежа мне встретился Белкин.

Нина опустила чашку мимо блюдца. Чай плеснул на стол.

— Ты видел Льва? — тихо переспросила она.

— Льва Борисовича, единственного и неповторимого, собственной персоной, — подтвердил он с иронической усмешкой.

Бурое пятно медленно растекалось между ними по скатерти.

— Что же он делал у Манежа? — Ее сияющий зеленый взгляд остановился на его лице с незнакомым выражением, странно сходным с надеждой. — Неужели хотел…

— Да нет, чистая случайность, — поспешил объяснить Суханов. — Шел мимо, попал под дождь, решил переждать под крышей. Нормальные люди зонтик с собой берут, но он выше этого.

Ее лицо внезапно стало отстраненным. Она опустила взгляд, заметила пятно и стала усердно промокать его быстро отсыревшей салфеткой. Суханов продолжал говорить:

— Вид у него, у нашего Льва Борисовича, совершенно непрезентабельный. Старый, небритый, одет бог весть как — немыслимый галстук-бабочка… мне показалось, выпивает. Впрочем, я бы, наверное, тоже запил, если бы жизнь настолько не задалась. Но у него давно к этому шло. Жена его…

— Больше ничего не будешь? — перебила Нина. — Если ты кончил, я уберу.

— Да, пожалуйста. — Он положил на тарелку последний, надкушенный эклер. — Жена его бросила. Помнишь Аллу? Честно говоря, мне странно, что она так долго терпела.

Нина молча открывала и закрывала дверцы шкафов. Приятно сытый, он откинулся на спинку стула, деликатно приглушил салфеткой шоколадную отрыжку и замурлыкал арию Ленского из сцены дуэли. Скатерть — рассеянно отметил он — украшал довольно привлекательный узорчик из полевых цветов. Его уже сморила желанная дремота, когда Нина резко метнула в шкаф банку с остатками клубничного варенья. Встрепенувшись, он поднял голову и увидел, что Нина смотрит на него в упор холодными серыми глазами.

— Его зовут Вадим, — сказала она.

— Кого, солнышко?

— Нашего водителя. Его имя — Вадим. Не Володя. Не Вячеслав. Не Владислав. Вадим. Он у нас работает почти три года, и за все это время ты не удосужился запомнить, как его зовут.

Суханов выпрямился.

— Неужели я опять напутал? — добродушно спросил он. — Ну, солнышко, мне не упомнить. Ты же знаешь, у меня плохая память на имена.

— Если бы только на имена, Толя. — Она отвернулась. — За всю свою жизнь я ни у кого не встречала такой способности забывать.

Вновь водворившаяся на кухне тишина лишилась уюта. Слегка нахмурившись, Анатолий Павлович поднялся со своего места.

— Пока нас не было, приезжал курьер, — сказала она, не глядя в его сторону, и обрушила в раковину лавину фарфора. — Конверт у тебя на письменном столе.

— Сейчас посмотрю. — После секундного колебания он добавил с примирительной улыбкой: — Не знаю, солнышко, как буду работать без твоего портрета, витающего надо мной. Я к нему привык, он меня вдохновляет.

— Мне без него легче дышится, — сухо сказала Нина. — Для меня он был вечным укором.

— Это в каком смысле? — спросил он после паузы.

Она не ответила. В раковину шумно била струя воды. Украдкой вздохнув, он покинул кухню.

В большом охристом конверте оказалось три листа бумаги: на двух были гранки, набранные бледным петитом в два столбца, а на третьем сопроводительное письмо, написанное крупным почерком от руки, — понятный только посвященным знак особого уважения. Он пробежал его глазами: Уважаемый Анатолий Павлович, просим Вас ознакомиться с этим материалом на предмет возможных добавлений или поправок…

Текст, как он сразу понял, представлял собой не что иное, как его биографию, подготовленную для нового издания Большой Советской энциклопедии, намеченного к выпуску в начале следующего года. С необъяснимой тревогой он придвинул к себе настольную лампу под желтым абажуром, который поддерживала витиеватая бронзовая скульптура взмывшего на дыбы Пегаса (подарок тестя), достал из кожаного футляра с тиснением («Глубокоуважаемому Анатолию Павловичу в день 50-летнего юбилея от преданных сотрудников») оправленную в серебро лупу и склонился над деловитыми строчками фактов.

«Род. 13 янв. 1929 г. в Москве. Рано проявил незаурядные аналитические способности. В 1947–1952 гг. обучался в МГАХИ им. В. И. Сурикова, где приобрел практическую подготовку, необходимую для теоретических исследований. В 1952–1967 гг. — преподаватель Моск. Высш. художественно-промышленного училища; к этому периоду относятся первые выдающиеся труды по теории изобразительного искусства. В 1963 г. опубликовал программную статью «Сюрреализм и прочие западные «-измы» как проявление несостоятельности капиталистического искусства» (вышла отдельным изданием в 1965 г.). В 1964 г. создал основополагающую монографию «Метод социалистического реализма в жанрах пейзажа и натюрморта на современном этапе». Член КПСС с 1964 г. Член Союза художников СССР с 1965 г. В 1967 г., по завершении педагогической деятельности, возглавил отдел художественной критики…»

Убедившись, что начало его пути освещено должным образом, без каких бы то ни было лишних, можно даже сказать нежелательных подробностей, Суханов сделал выдох и продолжил чтение, но уже менее придирчиво, легким кивком отмечая каждую новую веху своей стремительной карьеры — цикл статей, ворох наград, пару головокружительных прыжков через ступени служебной лестницы, создание двух базовых учебников — по истории (1968) и теории (1970) советского искусства, выдержавших, соответственно, четыре и шесть изданий; критический обзор направлений западного искусства (1972) и, наконец, триумфальный итог: назначение на пост главного редактора журнала «Искусство мира» в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Пространный абзац занимала общая оценка его деятельности: «Труды А. П. Суханова представляют собой блестящий синтез исторических и теоретических знаний… определяющее значение для всех видов искусства на современном этапе… вскрывают реакционную капиталистическую сущность импрессионизма, экспрессионизма и сюрреализма… в качестве главного редактора направляет развитие советского искусства, свободного от тлетворного влияния Запада и основанного на подлинно художественных принципах…»

Фейерверк похвал завершала скупая информация: «Проживает в Москве; женат, двое детей».

Перед ним была вся его жизнь, ловко втиснутая в три с половиной столбца мелкого шрифта: персональная дорога на вершину, которая не требовала ни добавлений, ни поправок и готовилась занять свое место рядом с другими судьбами, еще более великими, чем его собственная, в многотомном своде советских достижений — вот оно, наивысшее свидетельство успеха.

В любое другое время эта заявка на бессмертие вызвала бы у Суханова чувство глубокого удовлетворения, сродни восхитительно мягкому теплу, которое растекается по жилам от рюмочки дорогого французского коньяка, и он не замедлил бы поспешить с этим к Нине, надеясь увидеть ее редкую улыбку. Но сегодня она была явно не в духе, и невозможность поделиться с нею своим триумфом существенно омрачала его приподнятое настроение. Кроме того, обвинение в забывчивости его задело, несмотря на его явную несправедливость. Спору нет, он плохо запоминал места, имена, лица, потому что был слишком занят, чтобы обращать внимание на шелуху обыденной жизни, отчего большинство людей навсегда оставались для него случайными обитателями неких туманных пространств, мимолетно соприкасавшихся с его собственным пространством: безымянные соседи, безликие прохожие, рекой обтекавшие на светофоре его автомобиль, студенты с пустыми глазами, которые перебрасывались записочками и чистили апельсины в больших лекционных аудиториях, где ему изредка приходилось вести торжественные заседания. Надо было также признать, что кое-какие обстоятельства он вычеркивал из памяти намеренно, так как не видел причины забивать себе голову фактами и событиями, давно утерявшими всякое значение. Однако у него не было сомнений, что все люди время от времени слегка редактируют свое прошлое, чтобы удержаться на плаву, и что память у него не хуже, чем у других, — ничего существенного он не забывал.