него плясун, как из медведя гималайского. Несколько раз за лето Оля, сломив сопротивление, умудрилась-таки затащить его на новую площадку, но подобное ногобитие было не в Колькином вкусе, да и глупо это как-то.

– Оль, ну пустая трата энергии, – втолковывал он, – если силы остаются после рабочего дня на дерготню, то, стало быть, плохо работал.

Сказал – и сам крепко пожалел. Оля не на шутку оскорбилась:

– Ты что же, Пожарский, считаешь, что я мало вкалываю? Влез бы ты в мою шкуру…

И пошло-поехало.

Пришлось, изображая кротость, молчать и кивать. Причем в глубине души Колька отдавал должное тому, что зря он так. Лично он бы ни за какие шиши не поменялся бы с нею местами.

Тут ведь как дело было?

К сентябрю в тайном движении помогальщиков наметился окончательный кризис, и никакие ссылки на то, что любое общество – это как организм, развивается и периодически хандрит, Ольгу не утешали.

А ведь как хорошо все лето занимались добрыми делами: ходили тайными патрулями, чинили лавочки, дрова в дровницы складывали, бочки водой наполняли, коз искали – все по писаному! Пололи бабкам огороды и палисадники, поправляли оградки, цветы высаживали, где можно, помогали старым людям кошелки доносить… да, с этим что-то не очень получалось. Дошло до того, что Маслову чуть не надавали, когда он попытался у старушенции сумку стащить. Краской наводили звездочки на воротах фронтовиков и семей погибших. А чокнутая бабка Осиповна, пережившая оккупацию, ходила за «художниками» по пятам, старательно соскребала метки ножом, ругалась при этом, как сапожник: свои и так знают, кто где живет, а чужим незачем! А ну как диверсия какая – сюда же первым и попадет!

В общем, население демонстрировало полную несознательность и отсутствие понимания. И не без оснований, как выяснилось, ведь тот же Приходько, подлец, жульничал: со своим «патрулем» подламывал ночью чей-нибудь забор, а в светлое время суток благородно его чинил.

«Да уж, с этими негодяями ухо надо востро держать, – размышлял Колька, пиная камушки по платформе. – Мелкие – они такие: бдительность должна быть, руководство, а то и по шее вовремя навесить. А то любая вражина такого в мозги надует…»

Он поежился, отгоняя собственные, личные привидения – черепов и миханов, – и в этот момент заметил, случайно глянув, что у расфуфыренной «барыни» появилась компания.

* * *

Небольшая гражданка в военной форме. И, поскольку стояли они неподалеку, Колька сумел разглядеть у той на погонах змею, заглядывающую в чашку на ножке.

«Военврач. Ишь ты…»

При всей Колькиной моральной устойчивости и при том, что Ольга – бесспорная и абсолютная красавица, никак не мог он пойти против совести. Эту вот – ну, просто в кино снимай. К тому же в форме. Не особо дорогая, видно, что ношеная, но сидит, как влитая (и до ужаса ей идет) – в узенькой талии стянута широким ремнем, юбка плотно облегает стройные бедра, хромовые сапожки… Да и сама она – что ты! – ладная, гибкая, как стальная проволока; черные кудри, берет на бровь, глазища – смола огненная, кипящая, губы вишневые, как конфета барбарис, подбородок хорошенький, вперед. Одно слово – комиссарша. Даже на расстоянии так и веяло от нее властностью и уверенностью, и неудивительно, что «барыня», внимательно слушая, серьезно и значительно кивала, не возражая ни слова.

А уж когда «военврач» извлекла какую-то бумагу, принялась что-то втолковывать собеседнице, явно заботясь о том, чтобы никто другой написанного не видел, «барыня» всей своей толстенькой фигуркой чуть не вытянулась во фрунт и не взяла под козырек.

В утреннем тумане подал голос долгожданный состав. Но, к немалому Колькиному изумлению, «барыня», которая явно собиралась ехать именно на этой электричке (иначе к чему в такую рань тащиться на станцию), решительно отправилась за спутницей к спуску с платформы.

«Что-то случилось? Передумала? – мимоходом удивился Колька, прикидывая, где после остановки окажутся двери. – Стоило топтать каблучки… Ну и пес с ней. Ах ты!»

Он едва не выругался, поскольку один из пассажиров, тоже резко передумавший, ринулся от края платформы и – прямо ему по ногам. Колька еле успел спасти свои многострадальные скрюченные пальцы, и то лишь потому, что этого субъекта приметил давно. И тоже разглядывал с немалым интересом.

Так-то, на первый взгляд, типчик прямо с плаката – гимнастерка, тужурка, значок ГТО и вроде бы парашютик. Простецкая, открытая физиономия, скуластый, нос уточкой, глаза раскосые, белые волосы, укатанные в «политический» зачес. Вот разве что кожа какая-то блеклая, что ли. Сапожки начищенные, стрелочки на аккуратно заправленных брюках. Стопроцентный, без примеси комсомолец. Как пить дать, отличник-заочник, заводила-общественник и наверняка ударник производства. Потому что на правой руке у него не было указательного пальца, а оставшиеся самые пролетарские – сильные, длинные и при этом на концах тонкие, как у пианиста. Колька сразу подумал, что этот товарищ на производстве может и без ключа обойтись, ему небось гайку отвернуть – раз плюнуть.

Все это время, ожидая поезда, «комсомолец», присев на корточки, подкармливал голубей, выуживая крошки из кармана. Потом, закончив, вдруг так мастерски пустил цевку сквозь зубы, что Колька удивился.

В это время причалил поезд, распахнулись двери, все ринулись внутрь. Кольку подхватило и понесло, и все-таки он успел заметить, как «комсомолец» поспешает с опустевшей платформы. Туда же, куда проследовали «военврач» и «барыня».

До склада Колька добрался без приключений, там без вопросов выдали ему полный комплект одежды и новехонькие крепкие ботинки, в которые он тотчас же с наслаждением и переобулся. Кладовщик без особого интереса уточнил:

– Старые будешь сдавать или как?

– А что, надо?

– Как хочешь.

Колька с сомнением осмотрел обувку: ну да, носы стертые, каблуки сбитые, но вполне еще продержатся. «Как раз Саньке подойдут», – решил он и сказал, что не будет.

Гулять по центру со скарбом и ботинками было не с руки, поэтому Колька отправился в обратный путь сразу. Без приключений добравшись до своей станции, он бодро зашагал по леску в сторону дома, миновал поворот на дачный поселок и внезапно оказался в куче народу. Мелькали белые халаты, кишели погоны, петлицы, несколько знакомых лиц. Вот и Акимов, непривычно мрачный, пошутил, пожимая руку:

– Николай, без тебя никак. Откуда чешешь?

– За обмундированием ездил, – пояснил он, – что тут случилось?

Культурный Палыч свирепо сплюнул, не хуже «комсомольца» на платформе:

– Падла какая-то. Мародеры.

На носилки укладывали вялое, оплывшее тело, в глаза Кольке бросилась пухлая босая пятка, обтянутая знакомым, как бы ветчинным чулком, аккуратно заштопанным в одном месте. Парень, сглотнув, отвернулся. Акимов резко затянулся папиросой, сплюнул снова:

– Фельдшер