Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не совсем. Но я убедился, что у вас духу не хватит меня ограбить, — он встал. — Идите за мной.
— На каком расстоянии? — поинтересовался я, вспомнив строгое требование не подходить близко.
— Заткнитесь и выполняйте, — проворчал он, направляясь к двери.
Он открыл дверь, когда я с ним поравнялся, и я вошел вслед за ним в большую, хорошо освещенную галерею около семидесяти футов длиной и двадцати шириной. На темных деревянных стенах висело около пятидесяти картин и голограмм, все известных авторов.
— Изумительно! — воскликнул я, рассматривая пейзаж Ламотти, из ее позднего лилового периода. — Какая элегантная манера письма!
— Вы знакомы со всеми этими картинами? — спросил он.
— Нет, — признался я. — Многие из них мне неизвестны.
— Но вы знаете этих художников?
Я обвел взглядом галерею.
— Да.
— Три из них — подделки. Укажите, которые.
— Сколько времени вы мне даете? — спросил я.
— Сколько хотите, — он помолчал. — Вы опять сияете.
— Радуюсь профессиональному вызову, — ответил я и тут же интенсивность моей окраски пропала — я сообразил, насколько эгоцентричное выражение себе позволил.
Я прошел по галерее до конца и обратно, останавливаясь перед каждой картиной и голограммой, анализируя их так быстро, как мог. Наконец вернулся к Аберкромби, из осторожности остановившись футах в десяти от него.
— Вы пытались перехитрить меня, мистер Аберкромби, — произнес я с улыбкой. — Здесь четыре поддельных работы.
— Черта с два! Как четыре? — обозлился он.
— Портрет Скарлоса, натюрморт Нгони, голограмма Перкинса и обнаженная Менке — копии.
— Я отдал за Нгони 800 тысяч!
— Значит, вас обманули, — мягко сказал я. — Нгони жил на Нью Кении пять столетий назад, а краске не более трехсот лет.
— Откуда вы знаете?
Я попытался ему объяснить, как бъйорнны анализируют химический состав красок и всевозможные структуры холстов, дерева и электромагнитных панелей, но поскольку человеческий глаз не в состоянии видеть инфракрасный и ультрафиолетовый спектры, это оказалось выше его понимания. Кроме того, ни в одном диалекте не нашлось бы эквивалентных земных терминов, да их просто и не существовало.
— Хорошо, — сказал он. — Я вам верю.
Он задумался ненадолго, потом поднял взгляд.
— Я пошлю картину в Одиссей на экспертизу, и если она не пройдет, мой агент на Нью Кении пожалеет, что родился на свет.
— Я не ошибся относительно трех других?
Он кивнул.
— Могу ли я, таким образом, сделать вывод, что я нахожусь здесь для установления подлинности купленных вами работ, или тех, которые вы собираетесь приобрести?
— Нет, — ответил он. — Я хотел проверить, знаете ли вы свое дело.
И сделав паузу, неохотно добавил:
— Дело вы знаете.
— Благодарю вас, мистер Аберкромби.
— Идемте в следующую комнату.
Он открыл дверь в конце галереи. Я прошел за ним в небольшое помещение — во всяком случае, небольшое для этого дома — и оказался в зале без окон. На стенах размещалось семнадцать картин и пять голограмм, кроме того, две изумительных камеи и статуэтка. Все они изображали женщину, подобную той, что была на картине Килкуллена.
— Ну? — спросил он, дав мне бегло осмотреться.
— Очень сильное впечатление, — сказал я, и цвет мой снова стал гуще. — По-моему, четыре из этих картин написаны еще до Галактической эры.
— Именно, — откликнулся он. — А статуэтка сделана до рождества Христова.
— Какую религию она представляет? — поинтересовался я.
— Никакой.
Я смутился.
— Но появление одного и того же женского образа в произведениях искусства, разделенных тысячелетиями и триллионами миль, наверняка означает, что она является весьма заметной мифической фигурой в истории вашей культуры?
Аберкромби был непоколебим.
— Она не имеет никакого отношения к истории моей культуры.
— Тогда как объяснить, почему ее образ появляется в столь многих и столь разнообразных произведениях?
— Понятия не имею.
— В высшей степени любопытно, — сказал я, отступая от картин и сравнивая три ближайшие. — Несомненно, это одна и та же женщина. Она везде одета в черное, и на каждом изображении у нее одно и то же неотступное печальное выражение.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, что она сама позировала каждому из художников, — раздраженно произнес Аберкромби. — Между самой первой и последней семь тысячелетий. Среди людей встречаются долгожители, но рано или поздно мы все умираем. Как правило, рано.
— Я просто предполагаю, что у них может быть общий источник, древняя картина или скульптура, а все это — просто его интерпретации.
— Может быть, — произнес он с сомнением. — Но пока я ни черта не смог его обнаружить.
Я медленно обошел зал еще раз, изучая каждую работу в отдельности.
— У них есть еще одна интересная общая особенность, — сообщил я.
— Какая?
— Ни одна из них не принадлежит автору с именем.
— Вам никогда раньше не попадался ни один из этих художников? — удивился он.
— Нет, — ответил я.
— А Килкуллен?
— Я не знал его имени до аукциона.
— Так как же вы оценили картину в пятьдесят тысяч кредитов? — вспылил он.
— Я проанализировал возраст картины, место создания, школу, качество письма, и принял во внимание относительную неизвестность художника, — пояснил я.
Некоторое время он, кажется, обдумывал сказанное мной, затем кивнул.
— Вы видите у них еще что-нибудь общее?
— Еще одно, что их связывает — это вы, — ответил я. Поколебался, допуская, что он может обидеться на мой следующий вопрос, но решил все-таки его задать. — Могу я поинтересоваться, что вас в них привлекает, мистер Аберкромби? Одна и та же модель на столь многих портретах, безусловно, интригующая тайна, но я должен обратить ваше внимание на то, что многие из них написаны сравнительно грубо и по-любительски.
— Я коллекционер, — заявил он с легким раздражением.
— Значит, для вас имеет значение она, — предположил я.
— Мне нравится ее лицо, — был ответ.
— Прекрасное лицо, — согласился я. — Но у вас, безусловно, должны быть и другие причины.
— Почему вы так думаете?
— Позавчера вечером я видел, как вы предложили 375 тысяч кредитов за картину, которая совершенно очевидно стоит 50 тысяч.